Потом приказали всем сесть на корточки, избили одного старика, который уже не мог так сидеть, и начали выбирать «виноватых», «связанных».
«…У моей двоюродной сестры, — говорит Мария Викторовна, — был муж, коммунист, даже не муж, а брат мужа, не сам он, они сразу: за него и повели. А хлопчик был, Витя, одиннадцать годов. Дед и бабуля говорят:
— Иди к нам.
А тот батька говорит:
— Не. Где я, там и он.
Так вот и побрали людей, вельми невинных людей, и поставили их на левую сторону.
А нам сказали расходиться.
Когда мы отходили, все они кричали: „Прощайте, прощайте!“
Ну, мы шли без памяти…
…Там было сто пятьдесят человек. Яма была глубокая — колодезь старый без воды…»
…Над Мстижем светило солнце. Щедрое летнее солнце отражалось от побеленных заборов и стен, от голубых с желтыми каемками ставен, похожих на крылья сказочных бабочек.
Мстиж — это собирательное название двух деревень на Борисовщине Минской области, просто Мстиж и Мстиж-Волоки, из которых образовалось своеобразное местечко.
На развилке дорог, около здания сельсовета возвышается обелиск-памятник на братской могиле мстижских мужчин, расстрелянных в октябре 1942 года.
Об этом нам прежде всего рассказал дед Александр Феликсович Лисичонок. Ему удалось в тот страшный день заранее удрать в лес. Память у Александра Феликсовича притупляется, однако как-то умно и последовательно, как усыхают ветви у старого дуба — обламываются более мелкие веточки, а стержень твердеет.
«…Тут было так. Из-за фронта ехал партизанский отряд. И вот они расположились тут ночевать, в нашей деревне. Эго было в субботу вечером. У меня как раз остановились переночевать две партизанки. Они хозяйку попросили, чтоб она им приготовила. „Мы завтра в семь часов уедем“. Но были они и назавтра, уже и полдень прошел.
У меня сын был в отряде и зять был в отряде. А брат мой жил на другой стороне. В его хате партизаны вливались в этот самый отряд. Присягу принимали. Местные и неместные. Как раз это дело было уже в обед. А как ушли они — на Мстиж напали немцы.
Мой еще один сын, было ему тринадцать лет только. Он теперь трактористом работает. Он мне рассказывал, что немцы гоняли тогда всех мужчин, на улице посадили их и чтоб никто даже ничем не пошевелил. Сидели. А у одного ребенок был маленький, он там с ребенком что-то, значит, дак его сразу и убили. За то, что пошевелился. А ребенка бросили…
Ну, а потом уже всех мужчин погнали туда, где у нас ларек стоял, где теперь наша мастерская, швейная там, сапожная. Этот ларек набили всеми людьми, живыми еще. А которые не вместились — еще в сельсовет, где теперь памятник стоит.
Туда загнали в сарай и всех остальных мужчин.
Тут пекарня была, дак из того ларька людей по одному выводили и стреляли там, в подвале.
А тех — подожгли…»
Потом мы слушали непосредственных свидетелей трагедии, мстижских женщин, — взволнованные, временами похожие на голошение, женские воспоминания. Бабуси и тетки собрались на лавке около хаты, сошлись будто на поминки или на траурное собрание, чтоб еще раз совместно перебрать в памяти все события того черного дня.
Сначала говорила одна Ядвига Яковлевна Глот.
«…В воскресенье рано хлеб партизанам у нас собирали. А потом я позавтракала и пошла на поле с моей старшей. Коноплю пошла я расстилать. И тогда мы стелем и видим: идут два партизана. Шли в село… А потом дочка говорит:
— Мамо, глянь, чего это люди так бегут.
Когда я глядь — бегут уже по огородам, по загуменью. Народ этот весь.
— Ай, — говорю я, — дочка, там уже у нас, може, немцы.
Мы кинули ту пеньку и побежали.
И бежали мы. Собака была около меня. Бежим, а уже там вот, недалеко, цепь идет. И люди уже валятся. Уже убивают людей. Я говорю:
— Ну, дочка, убьют нас.
А у меня трое детей осталось дома. Мальчик и две девочки.
— И детей поубивают, и нас поубивают тута… Но, правда, не… Только собаку мою убили около нас.
Я говорю:
— Ну, собаку убили и нас убьют.
Не, нас пропустили — как раз вот тут, около тока. Я на той стороне жила, там моя хата была, где теперь огород. Я прибегаю на двор, а мои дети под забором сидят. Тогда я говорю:
— А батька где?
Когда я из дому уходила, дак мой брат с ним сидел и его сестра.
Они, говорят, побежали в лес. Дети мои так говорят.
Я в хату вошла и сижу уже с детьми. Один приходит. Автомат наставил.
— Где муж?
А я говорю:
— Там, где и вы.
Так я ему говорю. А он:
— А почему мальчику только год? (Маленький был У меня.) Почему киндэр малый?
А я говорю:
— Что, только с мужем можно, а без мужа нет? А он:
— О-о, матка!
Ну, и он тогда в хату зашел. Обошел, обошел, а потом говорит:
— Воды!
А я думала, что „вон!“ Я тогда хватаю детей, выхожу вон, а он говорит:
— Не, матка, воды дайте рэнки[57] мыть.
Ну, я тогда воды в таз налила, полотенце повесила. Он руки помыл. И тогда ведет меня в другую половину за перегородку, чтоб я кровать постелила. О, холера! Ещё чего!.. А это они раненого принесли в хату. А это врач, видать, был. Потому что он же перевязку ему делал. Тому немцу. Тогда я ему постелила. Правда, он сказал убрать все чистое, покрывало с кровати, только простыню я оставила. Они положили, перевязали. И сейчас его понесли на носилках опять…
Ну, а я вижу: горит уже Андреев ток. А тогда давай уже из хаты выносить — тряпки какие, одежу. Сюда — а сад.
А тогда уже меня за детьми не пускают в хату. Я стала просить, что у меня ж дети малые в хате. Они меня пустили. Я этих троих детей взяла и вышла на улицу.
Ну, тут мужчин в один ряд поставили, а баб — в другой. Мужчин впереди погнали, а нас позади уже. Некоторые попрятались, а мы…
Мужчин погнали в одну сторону, а нас — в магазин заперли. И сидели мы там с воскресенья до среды. А в среду уже рано самолет прилетел и нас уже выпустил. Пришли домой.
Ну, что пришли — когда уже все побито, сожжено…
Вопрос: — А как вышли, так что вы тогда видели?
— Ай-яй-яй! Как мы только вышли, дак один через одного летели. Сами не знали, куда нам бежать. Вы знаете, сидели с воскресенья до среды. Не пили и не ели. А дети малые. Я ж не знаю, год моему малышу был или еще нет. Он теперь живет в Пинске, мой сын.
Вопрос: — А потом вы пошли на то место, где мужчин убили?
— Доставали мы их. Кто кого узнает, тот того и достанет. Мы своего брата достали только вот так — от поясницы по колени…»
Убиты мужчины, хозяева, отцы, братья, мужья, сыновья…
Говорят об этом, подключившись к разговору, Катерина Глот и Барбара Барбуха. Первая — сдержанно-рассудительная, а вторая — тихая, задумчивая по натуре — та, которая долго сидела, как бы ничего не слыша, с опущенной и подпертой ладонями головою. Теперь они говорят чуть ли не разом, дополняя одна другую. Говорят о том, как тогда было с мужчинами.
«…Как их загнали, — говорит Катерина Осиповна Глот, — то мы ж не заметили, как загнали… В воскресенье нас заперли, а в понедельник приходит туда немец и переводчик, и вот переводчик говорит:
— Скажите, где какие партизанские семьи? Ну, все молчат.
— Кто скажет, того мы отпустим домой. Не будет сидеть. Будет живой.
Кто ж это, говорите, выдаст?..
Почему? Авдотьина Манька и еще одна пошли показывать эти партизанские семьи. Перво-наперво к моей сестре во двор.
— Вот, говорят, ее мужик и три сына в партизанах… Ну, и что… Там были лужи крови… Ее избили. А после ее привели и партизанку избитую привели с нею. Мою сестру как пырнули, дак она и полетела. А потом подошла ко мне и говорит:
— Не признавайся ж, что ты моя сестра, а то и меня убьют, и тебя убьют.
Ну, дак она так в уголке сидела, а я в другом во с детьми сидела… И партизанка около нее сидела… А потом не убили, не вывели ее, а вместе нас всех выпустили. Ну что ж, она пришла и, може, месяца два или три побыла да и померла. Избили совсем…»
«Они бы нас сожгли, — говорит Барбара Семеновна Барбуха, — но вот раньше освободили нас, самолет приехал, в среду прилетел, спустился во около магазина, где продуктовый. Это немецкий был самолет. Вылезли два человека и идут сюда. Пришли, и стал один рассказывать. Этот говорит, немец, а переводчик будет говорить:
— Вот благодарите во этого начальника: он вас освобождает А так бы вас сегодня уже не было.
А старушка одна, старенькая, вот этой женщины свекровь (показывает), как он сказал спасибовать, дак она бух на колени, да хотела ему руку, видать, поцеловать — бог ее знает, что этой старухе… Мы уже свету не видели… А он ей… как держал такую палку, дак он этой старухе — палкой. Этот освободитель. Тогда она, эта бабка, чуть поднялась, старая. И люди бежали через нее. Боже, боже!..»
