Партизаны — когда появились — сказали, что опасно тут, надо и остальным прятаться. Так оно и получилось, мы ушли. Ни коней, ни коров. Пешком пошли мы до Рудного, через речку…
Была у нас такая женщина, Нюша Сологубова. Молодая, одна, мать-одиночка, с девочкой маленькой. Она была еще живая. И вот рассказывают, что каким-то чудом остался один клуб. Хата просто была такая. Нюша была раненная, просила очень пить, дак кто-то из людей занесли ее в этот клуб. Ведь не думали, что немцы приедут снова допаливать. И вот они приехали. И дитятко было тоже живое. Кинули это дитя в колодезь… А ее самую кололи — страшно! И зажгли уже хату…
А мы в Рудном поле, под стогом живем. А потом мама говорит, что надо как-то в Прусы добираться — там же люди валяются. И дочка ее.
— Пойду я, — говорит.
А отец… Такое нервное потрясение у него, лежит, трясется. Больной. А мать пошла в Прусы, и с нею пошла еще племянница, моя двоюродная сестра. Чтоб уже смелей. Она из другого села, из Огородников. Приходят они туда, а немцы снова приехали, побыли в воскресенье, а теперь и во вторник приехали. Все вывозили, что могли вывезти. Немцы снова! И им некуда деваться, они кинулись к лесу, добежали под гору, а там люпин, чья-то полоска Тогда ж полоски были, подавали полоски людям всем Дак они в тот люпин и спрятались. А под вечер немцы уехали.
Приехали партизаны — собирать эти кости, где что осталось Мама рассказывает, что один такой, Янковский, считал, считал людей… Где тут сосчитаешь, если все пораспадались, одни косточки… Он только сказал: запомните, кто живой останется, что в этой могиле пятьсот человек. Это кого собрали, а кроме того похоронили, Кто где кого нашел.
И наших: выкопали в саду яму и всех уже закопали — сестру, и двое ее детей, и тетка еще, она жила у нее… Ольга звали, Гулицкая. Так она рассказала то. Приходят. Одна она в хате. Стреляют. Упала.
— Упала, — говорит она, — и лежу, а чувствую, что только прострелена, не мертвая, живая… Гляжу в окно А хата еще не слышно, чтоб горела. Где ж они поворачиваются? Гляжу в окно… Еще посмотрела в зеркало — страшная, вся в крови… Снова легла на то самое место.
А в ее хату загнали еще двух хлопцев, прусских, с улицы загнали в хату. Ее в зале били, а их уже на кухне. Так уже страшно они кончались, хрипели. Може, что молодые? А потом заходят и к ней в залу. Може, хотели поиздеваться… За ногу ее потянули в огонь. Пока что горит только хлев. Дак они решили именно теперь, в эту минуту кинуть ее в огонь. За ногу и потянули, говорит. Голова болтается. Все, говорит, стараюсь, чтоб тем боком, где не ранена. Ведь у нее была прострелена шея и голова так вот… Приволокли к хлеву. Близко ж не подойдут, огонь же — это не костер. Раскачали, один за руку, другой за ногу — и туда. И все-таки в огонь ее не докинули. Рядом она упала. А за дымом им не видать. Пообожглась она. Но отползла в огород, в картошку, на себя земли, сего-того, и так вот осталась жить… Годов десять, как она померла. В Минске. А сын ее живет, работает на тракторном.
Вопрос: — А сын был тогда с нею?
— Дети поутекали. Ведь утекали так, как кто мог — дети себе, родители себе. Такая паника была. И к Степурам утекали, и к Скипьеву, только к Малым Прусам не утекали: думали, что немцы с одной стороны идут. А они со всех четырех сторон окружили. Потому что там не просматривалось: то кусты, то… Кто куда утекал, то всех и половили. В руки им прибежали. Был один выход — в лес. Почему? Потому что они лес окружили не от села, а дальше, лесок остался в оцеплении.
Мало там людей, нас спряталось… Теперь у нас в Прусах не прусляне, а все наезжие…»
Память людей, которая записана на белых среди черного поля плитах близ Великих Прусов; огненная память войны, что собрана в этой книге; память народная обо всем, что принесла и оставила на земле и в людях война, — это и мука, и тревога, но и надежда на то, что наконец на пропитавшейся кровью и слезами «от коры До центра» (Ф. Достоевский) планете мир не будет всего только подготовкой к новой «кровавой бане».
И ужас, и скорбь вдруг возвращались из дали военных лет, и женщина как-то сжималась, умолкала или плакала…
У одних мы просили прощения и еще раз исподволь возвращали их к необходимости рассказать.
А иных не осмеливались больше беспокоить — это старых, немощных.
Таких случаев было немало.
Не меньше случалось и такого, что и старуха, и которая помоложе говорила по скромности меньше, чем могла бы, а то и в самом деле не умела. Одна даже с этого начала:
— Кабы это умел да все ловко рассказал!..
Однако и в этих «немощных» да «неумелых» коротеньких рассказах есть то, что таит в себе большое, глубокое жизненное содержание…
Ефросинья Егоровна Макеева, 94 года. Ровное Шумилинского района Витебской области.
Ее как раз забирали из участковой больницы в Козьмах. Пришел колхозный «газик» — за нею и за молоденькой мамой; старушку белые сестры и санитарки вывели под руки, а молодой подали в машину «конверт» с ее первенцем.
По совету врача, мы не тревожили бабусю здесь, решив заехать к ней домой, попозже.
Часа через три, побывав в других деревнях, мы заехали в Ровное. Ефросинья Егоровна сидела на солнышке перед хатой, а около ног ее попискивала, поклевывала стайка цыплят.
Вот весь ее рассказ:
«…Забрали всех, выгнали из хаты нас, погнали туда за Дрожаки, в лес. Прямо на мины, всей деревней. А потом — в пуню. Семьи уже выбирали партизанские. И моего взяли хозяина и повели. Ну, я слышу, что уже выстрелили недалеко. Дак я крикнула, а мне по голове (плачет) как дал плетью. Казак.
А потом домой отправили. Только по одному из каждой семьи застрелили. Разули нас всех, все побрали у нас.
Пришли домой — ни ложки, ни котелка, ничего нет, управляйся, баба, как хочешь…
Тогда, через два дня, кажется, она поехала (показывает на дочь), еще девки были, кобылешка была коростливая какая-то — собрали этих убитых… Оказалась и моя старшая дочка там.
И тогда трое дочкиных и двое сыновых — пятеро деток под голым небом было…
Вопрос: — Вы говорите, казаки: что там, казаки были, власовцы?
— Там и казаков, там и немцев полно было…»
Матруна Ефимовна Акулич, 82 года. Прибыловичи Лельчицкого района Гомельской области.
«…Набралась я горя, хлопчики, оттого мне и нема добра…
…Как стали они по мне стрелять, дак я упала. Они меня оглушили, а если б не оглушили, дак и совсем убили б. А то пришли, перевернули и говорят: „Капут!“ Отозваться мне нельзя было. Это ж я в крови лежу так. В ногу меня ранили. Дак я это глазом зирк — они ульи разбивают. Там в саду были ульи, мед…
Полежала я да раком, раком поползла… Там канавка была, она замерзла, а не было снегу. Дак я думаю: „Куда ж мне идти?..“ Насилу, как без памяти, иду. Пришла я к куреням, в лес, а там уже дети оплакивали меня: там сказали, что по мне стреляли.
Потому что я, хлопчики, в село ходила, думала: може, картошки возьму… А мои дети, двое детей, в куренях были. Дак я как вскочила в курень, дак дети — за меня…»
Федора Алексеевна Голик, 77 лет. Апанасковичи Ушачского района Витебской области.
«…У меня уже памяти нет. Я только гомон слышу, а памяти у меня, что говорят, — ничего не слышу.
Что ж я могу сказать? Я только скажу, что родная сестра была, своя кровь, и говорить про нее не могу… Как она лежала под углом и только куры клевали ее кровь…
А у меня был сынок в армии. А другой был — еще только… в школу не ходил, восемь годов было. И три девки было.
И я в хате. Сидела только и в окно глядела, как они, немцы, ехали. Думаю: выйду. Слышу: хлопнули. Это, говорю, ее убили. Сын что был в отряде — за то.
А уже, как Красная Армия шла, дак солдаты спрашивают:
— Мамаша, а рада ли ты, что мы идем?
— Как же не рада, коли и сынок мой где-то в армии.
А они говорят:
— Мамаша, витебских нет. А идем мы только москвичи и сибиряне. Ну, мамаша, если ты довольна, что мы идем, то пусть твои девчатки сядут с нами и пообедают.
А они ж, известно, как девчата, сомневаются. А я говорю:
— Дети, сядьте. Радуйтесь, что Красная Армия пришла и нас от нечистых вызволила… И так пролили крови своей сколько. Надо жить…»
Мария Илларионовна Кононович, 73 года. Окуненок Слонимского района Гродненской области.
«…Вот так, знаете, рассказываю, и сердце такое тре вожное, что не могу…
Ну, повыгоняли, посгоняли. У меня уже девки были взрослые, трое было. Одной восемнадцать, а другой шестнадцать… Взяла полуведерничек и вышла, а они в три ряда шли, эти паразиты. Задами шли, по улице и там шли. Я уже вышла, как сердце чувствовало мое. Думаю, може, не пойдут. А потом вернули меня:
— Иди, ворочайся назад! Я вернулась в хату, а они:
