— If you want to be kind to me — do it — For my sake!
— Useless! — отвечал тот, — there is no water there. And if you want to be kind — go to your work instantly[36].
И вот уже снова был маленький земной ад: грызла мысль, сделает ли это Мориц — завтра — и станет ли это ежедневной работой Матвея, пока пройдет вода, — или так и будут жить легкие Морица над гниющей под кроватью водой.
Наутро, встав рано, она увидела, что пол — сух, и все — на месте. Оттого ли, что на улице был ледок, Матвей решил, что можно не проверять воду? А ледок — как слюда, уже тает… Но добродушно обратись к ней, Матвей сообщил, что в пятом часу он вытаскал около десяти вёдер воды, а затем зашлаковал их вместилище.
— И больше воды не будет, увидите!
— Матвей, ты — умница! — восхитилась Ника. — Только ты, как я, жалеешь Морица!
— Да разве я не понимаю! — отозвался Матвей. — От воды под полом — какая польза? От ей — один вред… (И вот был снова маленький земной рай…)
Но демон сказал зорко: "А почему ты счастлива? Тебя же занимал вопрос, для твоего ли покоя Мориц велел Матвею поднять доски? Какое это имеет отношение к тому, что Матвей взял да и зашлаковал подполье?" Она вяло ответила: "Не знаю"… "То есть к а к не знаешь?" И она удивилась: "Почем же я — не знаю? (зорким глазом в себя), — максимальный анализ есть одновременно и минимальный, потому что стоит не дополнить одну унцию дела и — zerfallen die ganze[37] постройка… Потому что на месте, где должно быть сухо от верного понимания, стоит лужа ложного толкования дела, и надо анализы — эту лужу вычерпать.
И — зашлаковать… А–ах (вздох вялости) — в чем дело? Почему не хочется мне — додумать? Да потому что — потому что — после стольких унижений от Морица, стольких его неглубинных ответов и поступков со мной — полной веры в его дружбу не будет?! Но вот что ясно, — сказала себе Ника, — это то — что, раз я успокоилась, значит, главное все же не вопрос моего покоя и его отношения к нему, жестокого или не жестокого, а вопрос Морицева здоровья. Реальный вопрос, есть ли вода под Морицевой кроватью — или этой воды нет. И, если это так, — задумчиво продолжала Ника, — как жаль, что Мориц, такой умный, этого не понимает, упрекая меня в какой‑то деспотической жертвенности.
Мориц пришел рано и велел всем кончать работать в законный час. Хотел ли он — ввиду несрочности этой работы — поиграть в домино? Все бросили, только один Худой сидел (у него была маленькая, но срочная работа). Но не будь она срочной — он бы все равно не встал по приказу Морица — чтобы показать независимость и выделиться среди других. Вопрос теперь был в том, что сделает Мориц: подождет ли, пока Худой кончит, и тогда откроет дверь перед ночью — или ляжет спать, не проветрив? Что лучше для его легких? Он только что стоял возле своей кровати, должно быть, решая этот вопрос, как она. Сердце сжалось материнской гордостью: в этой позе его, решающей, как сделать лучше, — он ей предстал весь — как слиток чистого золота, 96–й пробы. Как решит, так и будет верно! Она радостно пошла ложиться. Да, если он из мучителей — то и мученик. Должно быть, потому я, вопреки всему, — ему вер ю… Ведь будто все пропало меж нас — и вдруг из беспощадности игл выглянуло теплое ежовое рыльце, шар развернулся, высунул голову — и оказался живым… Дышащим, пыхтящим и нюхающим. И я тоже рою почву, как ёж, и чую, что меж корней — корм…
На другой день…
Проходя мимо нее, стиравшей в тамбуре (был час отдыха) его шелковую майку, он сказал сухо:
— Для чего вы это делаете? Точно нет прачечной!
— Точно вы не знаете, что в прачечной рвут белье! — отвечала она, вспыхивая сухо, как спичка, — и чинить его — трудней, чем стирать!
Позор этой причины её заботливого труда обдал её жаром, и жар этот был тоже позором, к — Вы всегда делаете то, что не надо… — сказал он.
Но позор его непонимания был жарче всего. Превзойти его могли — только слезы. Проглотившие все слова! Но такой Детский выход из путаницы, обоюдной, слов, почему‑то был невозможен (по испорченности взрослых умов и сердец заблудившихся). Кто знает — если б хватило горя заплакать — нет, горя — хватало! Если б хватило смелости слезы не задушить — раздайся они вместо слов, слезы, взявшие себе право на жизнь, — кто знает… Но ложные чувства правят нами сильнее истинных. ("Вы живёте, словно по раскаленной сковороде ходите…" — ей как‑то сказал Мориц, пожав плечами.)
Стоя на сковороде, раскаленной, она снимала с майки мыльную пену. Этот жест был — сплошь — пожиманье плеч: жить было немыслим о…
Отчаяние не уметь жить с Морицем, говорить с ним, сделать себя — понятной! Шаг — и ответный удар. Что делать? И ещё это его "Enough"! ("хватит!) на её просьбу, чтобы Матвей поднял половицу — при ней, чтобы она увидела, нет ли под полом — снова воды. Как можно в такое отчаяние ввергать человека — этим… "enough". Почему?.. Если эта полоска пола так её беспокоит — неужели это так мало, что для покоя её нельзя сделать одно движенье — топором приподнять половицу — вода же сразу блестнет, если она там есть! Это же дело минуты…
Не тот же ли человек сказал ей о жене: "Мне лучше умереть, чем обеспокоить её чем‑нибудь!" Почему же так бить по её материнству? Ясно: ему она н е мать! Ларчик прост! Она — самозванка… Да, но откуда же тот беглый, но ею пойманный взгляд теплоты, почти умиления, когда он, войдя неожиданно, застал её за черпаньем — ведром — воды, которая нашла под их дом? Можно двояко отнестись к той же её заботе? Тот взгляд — и этот удар отчуждения?
Она же так постарела за год, это о н с ней сделал, она так благодарна чему, укрепление на её пути бесплодного служения человеку, отречение стало — прочным. Так как же можно за его, за отречение — удар за ударом? Да не может же этого быть!..
Мориц, убеждая её, долго, просил оставить подпольную воду в покое: "Завтра Матвей вычерпает!" Он рассердился, пожал плечами и сел за письмо домой. Ника работала молча, упорно. Внезапно Мориц поднял лицо: оно было доброе, умиленное, почти нежное:
— Ника, я прошу вас — перестаньте!
Ника не сдалась. Не надо ни на что сдаваться, — сказала она себе, — только все принимать и учитывать. И помнить, что в этом человеке следующий миг сметет этот! Она смолчала.
— Право, — сказал по–английски Мориц, — ну зачем это? Тратить ваши силы на то, что Матвей легко сделает завтра! Я вас прошу!!!
— Знаете, — сказала Ника, вскипая, — уж если я не прошу вас ни о чем, не прошу о режиме будущей вашей ночи — то уж вы‑то не просите меня!
Он засмеялся своим лучшим, мальчишеским смехом:
— Вы иногда совсем как маленькая девочка!
Кончив, Ника вымылась и села за свой стол.
— Уж скоро двенадцать! — сказала она в воздух.
— Знаю! Мне надо дописать письмо.
В первом часу он встал. Лицо его было жёсткое, неприязненное.
— Идите спать! — сказал он. Руки его нервно собирали папиросы, конверт, перо.
"Хочет играть", — подумала Ника. Она скомкала черновики подсчетов и встала.
Наутро она повторила свою работу — набралось вёдер двадцать; свое негодование, что мужчины поленились, впустили воду (недоглядели) в высушенный дом, она выражала вслух, резко. Мужчины возражали вяло, что участок затоплен.
— О чем говорить? — прервала Ника. — Можно было сделать…
Уходя, Мориц велел Матвею сделать глинный вал и сказал Нике об этом тихо, так, чтобы никто не слыхал (иногда говорить по–английски они могли, не возмущая этим не знавших языка — когда интонации были "разговорные", не деловые. Обращения же короткие принимались враждебно, как явно скрывавшие смысл слов.). Этот вал Мориц подарил Нике: вклад в его здоровье.
В перерыв Ника ушла спать, сказав сорвавшееся с языка: "Еле на ногах стою". Это было не совсем правда — просто устала. Без нее никто пола не тронул. Заражаясь настроением барака, Матвей изрёк: "Чего он мне дался! Велят — тогда сделаю"…
Вечером Ника при Морице сказала Матвею, что на ночь нельзя оставлять воду гнить под полом. И вдруг Мориц взорвался:
— Я вас очень прошу ничего сегодня не делать! — сказал он. — Довольно! Утром!
— Как оставить её набираться — чтоб гнили доски?
— Утром. Сегодня вы их не тронете.
— Трону!
— Нет, не тронете. Я сказал Матвею, что завтра.
— Вот как! — ответила Ника. — Вы обращаете в мой каприз эту борьбу с водой, которая только благодаря вашему согласию со мной и приказу Матвею следить за ней наконец разбила их лень? Вы понимаете, что вы делаете? Подымаете меня на смех? Смеете запрещать мне что‑то при них, при Матвее? (Разговор опять шел по–английски.)
— Вы всегда портите то, что начали хорошо!.. — Мориц вскочил бешено. — Я это уже слышал! Я — лжец, фанфарон, грубиян, я над вами смеюсь… Хватит! Идите сейчас же кончать работу и о воде — кончено!
— Я пойду, — отвечала Ника, — но если вы так поступаете, — вы меня потеряете. — Её голос был холоден. — Я пойду, но не потому, что вы так сказали. Я воды не трону, потому что я более не имею отношения к вашему дому!
