— Не думаю так, —отверг его предположения Тирст. — Бухгалтер Мельников человек разумный.
— Так ведь и написано разумно, — возразил Ярыгин, прищурясь, отчего маленькие глазки совсем скрылись между безбровым лбом и пухлыми щеками.
— Разумный человек на начальника своего не замахивается, — строго сказал Тирст, давая попять гостю, что иронию в настоящем случае считает явно неуместной.
— «…Чрезмерною суровостью и жестоким обращением с рабочими людьми, равно несправедливыми нападками на мастеровых и нпжних чинов ныне управляющий заводом титулярный советник Тирст вызвал общее неудовольствие и отбил охоту к добропорядочному исполнению своих обязанностей!..» Э!.. да у того радетеля о казенном интересе мыслишки самые бунтарские!
Но Тирот ничем не откликнулся на замечание, и Ярыгин снова обратился к письму и прочитал его до конца, не отрываясь.
— «…Ссыльнокаторжный Роман Часовитшт в протяжении одного месяца трижды бит плетьми токмо за то, что лучший горновой при доменной печи. После третьей экзекуции Часовитин, будучи положен на лазаретную койку в острог, порвал рубаху на полосы, сделал петлю и удавился. Вскорости после его смерти при плавке чугуна в доменной печи учинился козел. По останову доменной нечи прекратилось кричное и плющильное производство. Многие рабочие люди из каторжных, ниже того мастеровые, привезенные с уральских заводов, находятся в бегах. По причине нехватки рабочих рук руды добыто мало, а добытая не просеяна. Ныне управляющий заводом Тирст приказал возить руду к печам непросеянную с землей и пустой породою. От сего и впредь будут помехи при расплавлении оной руды. Угля было выжжено и флюсов заготовлено много менее потребного количества. Чтобы не допустить разорения завода и великого убытка казне, надобно незамедлительно послать в завод знающего железное дело офицера, коему многое можно еще и изустно сказать. А что написано здесь, все истинная правда, что инод присягою повторить можно. К сему урядник первой статьи Яков Могуткии…»
Ярыгин отложил бумагу в сторону и некоторое время сидел в глубоком раздумье, посасывая пухлую верхнюю губу:
— Не повредит ли делу это письмо? — сказал он хмурясь. — И особенно могущие быть изустные пояснения?
— Не должно повредить, — жестко сказал Тирст, — по той прежде всего причине, что сей Могуткин, уразумев тяжесть своей провинности — я имею в виду поклеп, возведенный на начальника, — почел за благо удариться в бега.
Ярыгин вздохнул облегченно.
— Это хорошо, — произнес он так, словно похвалил Тирста. — Но… могут поймать?
Тирст опять чуть приметно усмехнулся, но тон его ответа был по–прежнему сухим, даже жестким:
— Полагаю, за это время так далеко убежал, что поймать его не в силах человеческих.
— Очень хорошо, — повторил Ярыгин, пристально уставясь на Тирста маленькими заплывшими глазками, — своевременное бегство Могуткина нашему козырю в масть, А когда должен возвратиться капитан Трескпн?
— Отпуск капитану Трескину предоставлен по первое сентября сего года.
— Надобно закончить дело до его возвращения.
Тирст как‑то неопределенно пожал плечами: это можно было истолковать и так, что он согласен с мнением собеседника о необходимости быстрее закончить дело, и в то же время так, что сие от него менее всего зависит.
— Остается одна помеха — подпоручик Дубравин, — сказал Ярыгин.
Тирст снова промолчал.
— Орешек этот ему не по зубам, — продолжал стряпчий, — но будет копаться, время тянуть. Надо ускорить его отъезд.
— Я всемерно, поскольку в моих это силах, способствую наиболее скорейшему выполнению подпоручиком возложенного на него поручения. Мною дан приказ бухгалтеру, казначею и прочим должностным лицам безоговорочно и немедля представлять господину Дубравину все потребные ему сведения и документы.
— В них он и утонет. Но это и хорошо, и плохо… А что, Иван Христиаиович, ежели мне с ним переговорить по душам?.. А?
Тирст ответил не сразу.
— О намерении вашем переговорить с господином Дубравиньга. а также и о самом разговоре с ним мне ничего не известно.
2
Иван Христиаиович Тирст попал в далекие сибирские края яе по своей охоте.
Фортуна не проявила к нему особой благосклонности на заре его жизни.
Иван Христианович не получил в наследство ни богатых поместий, ни достаточных капиталов, ни громкого родового имени.
Отец его, остзейский немец, начав свой жизненный путь писцом в канцелярии Курляндского губернатора, выслужил трудами классный чин и дворянское звание. По служебному положению представился ему случай оказать важные услуги нескольким именитым окрестным баронам, ц это способствовало тому, что сын его Иоганн был принят в их домах.
Возможность вращаться среди блестящей титулованной молодежи, потомков древних рыцарских родов и наследников вполне современных доходных имений, с одной стороны, льстила молодому Иоганну Тирсту, а с другой— наглядно показывала, сколь он обделен судьбою.
Единственное, что ему оставалось, — это вспомнить старую мудрую пословицу: «Всяк своего счастья кузнец».
Иоганн Тирст принялся осторожно, но настойчиво ковать свое счастье. Как со временем выяснилось, настойчивости у него оказалось более, нежели осторожности.
Юные отпрыски баронских семей вздумали поиграть в высокую политику. В чем состоят задачи и цели затеянного ими «Союза юных и смелых немцев», никто из них ясно себе не представлял. На сборищах, которые проводились под видом охотничьих прогулок, много говорилось о древней тевтонской доблести и об исторических заслугах Ливонского ордена, о Балтийском море — как внутреннем, море Немецкой нации, и о великой Германии — владычице Европы.
Все сходились на одном: Прибалтика должна быть немецкой. Не успели только решить: будет ли она суверенным государством или же войдет в состав этой самой великой Германии.
Молодой Тирст был непременным участником всех сборищ. И даже активным. Звонкий голос и несомненная начитанность способствовали проявлению ораторских способностей, а каллиграфический почерк и всегдашняя готовность услужить своим родовитым покровителям и принять на себя наиболее скучные обязанности превратили его в неофициального секретаря еще не организованного союза.
Власти предержащие, в. лице местного жандармского ротмистра, знали обо всех этих «невинных забавах» ти–тулованных хлыщей. Но смотрели на них сквозь пальцы. Отцы их и деды многократно и убедительно доказали свою приверженность трону, и невозможно было представить, что в их баронских и графских замках гнездится опасйая для империи крамола.
Однако декабрьские события на Сенатской площади положили конец всякому благодушию. И хотя в петушином задоре юных тевтонов не было ничего, даже отдаленно напоминающего вольнолюбивые идеи тайных Северного и Южного обществ, — карающая десница протянулась и… настигла.
И тут ниспровергателю основ Иоганну Тирсту пришлось выступить в самой неблагодарной роли — козла отпущения.
Остальные соучастники укрылись за графскими и баронскими гербами, за генеральскими, камергерскими й иными чинами и званиями своих отцов. А родитель Иоганна Тирста уже окончил свое бренное земное существование. Да и будь он в наличии, мало чем мог бы помочь своему незадачливому отпрыску.
Иоганн, всячески стараясь смягчить удар карающей десницы, на первом же допросе выразил чистосердечное раскаяние и полную готовность показать все, что было, а если надо — чего и не было, но это запоздалое рвение мало ему помогло.
Он был лишен столь тяжкими трудами добытого его родителем дворянского звания и сослан в Сибирь на Нерчинские государевы заводы.
Правда, униженное его раскание и, прежде всего, явственно выраженная готовность искупить вину свою любым способом произвели должное впечатление на жандармского ротмистра, и вслед Тирсту в Нерчинск была послана бумага. В ней значилось, что «…оный Иоганн Тирст показания дал самые откровенные, вину свою полностью осознал и выказал намерение дальнейшими действиями своими вину свою перед государем и отечеством полностью. искупить…»
Сей негласный аттестат послужил своеобразной охранной грамотой государственному преступнику Тирсту. И по прибытии в Нерчинск он был определен учителем местного горного училища, получил полную свободу передвижения в пределах горного округа и был принят в местном обществе.
Тирст, ожидавший худшего, приободрился и, похвалив сам себя за правильно избранную линию поведения, твердо решил неукоснительно придерживаться ее и в дальнейшем.
В числе воспитанников горного училшДа было немало детей ссыльных. Тирсту поручено было особое наблюдение за поведением этих учеников, имея в виду, что, наблюдая за детьми, можно узнать многое о родителях.
