У Стаха подвижная мимика, живое и открытое лицо. Он меняет выражения, как маски, и интонации, как голоса. Он знает. Но в какой-то момент, заметив пристальный взгляд, тушуется.
Они не расцепляют касания. Парнишка рассеянно на Стаха пялится, говорит:
— Тебе надо в актеры… с таким репертуаром.
Стах отпускает его руку — немного оттаивающую, и парнишка прячет тепло в карман.
— Режиссер забудет мое имя.
— Мне кажется, наоборот…
— У меня еще фамилия двойная. Для пущего эффекта.
— Я знаю… Ты же на доске почета висишь.
Стах теряется его осведомленности — лишь на секунду. Потом, как прилежный клоун, изображает петлю и себя на ней вздергивает. Ловит острожную улыбку, перенимает.
Они все еще стоят друг напротив друга. Но прежде чем Стах отморозит новую глупость, кто-то пихает его нового приятеля плечом.
— Че встали посреди дороги?
— Не задерживаем эволюцию, — обходят, гогочут, — генетическим дефектом.
— Ненавижу рыжих и близнецов. Это тупиковая ветвь человечества. Плохое наследие. Они засоряют чистоту нашей расы.
— Неандертальцы вроде все были рыжие?
— А веснушки не вызывают рак кожи?
— А тупость — рак мозга? — Стах оборачивается на них — с оскалом.
— Что ты, рыжик? Смелый?
— Жек, да не трогай. Жизнь их и так наказала.
Стах смотрит им вслед больше ошарашенно, чем со злобой. Кривит лицо усмешкой.
Он не видит: его новый знакомый отступил на несколько шагов назад, с непроницаемым взглядом. То ли не верит, то ли…
— Что? — не понимает Стах. Веселится: — Добро пожаловать в мой мир. Чувствую себя, как дома… Эй, куда ты? Тимофей?..
А Тимофей уходит. Не позволяет остановить себя, заговорить, не разрешает дотронуться и заглянуть в лицо. Стах преграждает ему дорогу, потеряв улыбку:
— Что происходит? — и не пускает — ни в сторону, ни назад.
Тогда уже — незнакомый — старшеклассник замирает, поджимает губы и впервые за все это время выглядит на свои семнадцать, ледяной и непривычно решительный.
— Никогда больше ко мне не подходи.
…И огибает, потому что Стах застывает, как вкопанный.
========== Глава 8. Гуманитарная душа ==========
I
Стах стоит перед зеркалом в ванной утром. Разглядывает свое худое веснушчатое лицо. Прячет за руками волосы. Ну да, а брови и ресницы — не рыжие, да? Он цокает. И почему он не пошел в отца? Почему он настолько — Лофицкий?
Шумит вода. Уже минут двадцать. Он опаздывает в бассейн. Хотя пунктуальность — часть семейной истерии и гордости.
Заглядывает мать:
— Аристаша?
Он выключает воду и выходит.
Она боится за него, потому что пятнадцать — «опасный возраст». Уже проела все мозги: вдруг сын ввязался в плохую компанию или, не дай бог, влюбился, или еще хуже — влюбился взаимно. Страшнее участи она не видит для него: вот перестанет учиться — и что с ним сделает отец? Тут домашним арестом дело не ограничится.
— Аристаш, у тебя все хорошо?
— Я родился в этой семье — и я рыжий. Это тот исключительный случай, когда минус на минус — дает еще больший минус.
— Что же ты такое говоришь?..
Что ты такое делаешь? Что ты такое думаешь? Что ты такое, Стах, что ты такое?
Он бесится, но как можно тише запирает за собой дверь.
II
Стах так и не понял, что случилось. Обходит библиотеку за два метра — насколько коридор позволяет. Два корпуса с чужими неврозами ему гарантируют: раньше не встречались — и теперь не будут. Он почти спокоен. Он охотно убеждает себя, что дружба ему ни к чему.
И так же охотно сокращает «Тимофея» до «Тима». Мысленно. Метаморфоза многозначительно рисует запятую. Но Стах не замечает. Считает: для удобства. Ведь подумать «Тимофей» куда сложнее, чем «Тим», сто процентов.
III
Соколов — своеобразный учитель. Ему лет тридцать, в гимназию он ушел из местного колледжа, где вел узкоспециализированные предметы. В нем больше преподавателя, чем учителя, и кажется, что он целенаправленно валит всех, кто не читает об уравнениях Максвелла перед сном, для души, запоем.
Стах — единственный уникум в гимназии, у которого ни с физикой, ни с Соколовым проблем нет. У них даже своеобразный тандем. Стах еще сидит на первой парте, прижатой к учительскому столу, и болтает с ним, как со старым знакомым.
Первым уроком идет лекция, только затем — практика. Стах обсуждает с Соколовым в перерыв излучение Хокинга. Антоша завистливо вздыхает с соседней парты.
Разговор прерывает должник. Они неохотно уходят на паузу. Соколов вздыхает тяжелей Антоши и совсем без зависти. Скрещивает руки на груди, сдвигает кустистые брови.
— Журнал принес? Давай сюда. Ну что там? Первая же тема? Лаксин, ты бьешь все рекорды: еще никто так яростно не противился механике с кинематикой.
Стах поднимает взгляд на двоечника и перестает улыбаться. Тим тоже косит на него — и не замечает, что ему уже тянут два листка — один в клеточку, второй — с заданиями.
— Да-да-да, он необычайно хорош, лучше вас всех вместе взятых. Можешь взять у него автограф, когда закончишь. А теперь давай уже в темпе. Мы еще не разбирали с вами относительность времени? Просто мне кажется, Лаксин, что ты стоишь у меня над душой уже вечность.
Тим сникает и отправляется в конец кабинета под смешки и шушуканье. Стах серьезнеет.
Звенит звонок.
— Ну что, молодежь, теперь практика?
Класс разочарованно гудит. Седьмой урок — в гробу они видали практику. Один Стах не против.
Он заканчивает самым первым. Еще и просит что-то дополнительно.
— Архипова, золотце, пересядь куда-нибудь, я займу твое место, — Соколов прогоняет соседку Стаха по парте. Сообщает остальным: — Я к вам — спиной. Ножи не бросать. Безнадежные могут списывать, но это все на вашей совести.
Так проходит пол-урока, пока все медленно сдают контрольные и копятся жужжащим роем у дверей кабинета. Дурацкая политика первой гимназии: последний урок, а ты не можешь даже пораньше уйти, отрабатываешь свои часы до упора.
Со звонком освобожденный класс вылетает.
Соколов продолжает обсуждать со Стахом новые бланки с заданиями, игнорируя все «до свидания». А тут над ним опять тень отца Гамлета возникает.
— Андрей Васильевич, куда положить?..
Соколов ставит локоть на стол, подперев рукой голову, и утомленно прижимает палец к виску. Уставляется в пространство и спрашивает задумчиво:
— Что именно ты собрался положить, Лаксин?
— Самостоятельную…
— Нет уж, все, что ты мог положить, ты уже положил. Садись, — указывает на соседнюю первую парту, — я проверю: сейчас будешь все переписывать.
— Ваша вера в учеников не знает границ, — замечает Стах.
— Это моя способность прогнозировать, Лофицкий.
— Понятно, — усмехается.
Соколов вздыхает очень тяжко, обводит в кружок все, что смог обвести, и всюду ставит знаки вопроса. Берет еще один листок, кладет поверх исписанного иероглифами Тима. Отдает.
— Давай все сначала — и очень внимательно.
