Стах улыбается. Перечитывает несколько раз. Представляет, как тонкие Тимовы пальцы проглаживают сгибы — и создают птиц.
— Что ты тут делаешь?
Стах, пойманный с поличным, вздрагивает. Прячет улыбку, говорит с прищуром и вызовом:
— Использую книжки не по их прямому назначению. Так и доложите, — и забирает Ремарка с собой.
— Рыжий, ты куда это книгу понес?
— В зал для отчетности.
— Читальный.
— Это одинаково.
— Чтобы тебя терпеть, никакого шоколада не хватит.
— Мое — не требует.
— Это ненадолго.
А я не верю в предопределенность. Иначе все теряет смысл. Что бы ты ни делал, это не имеет значения — ты окажешься там, где нужно.
Наверное, твои родители, как мои бабушка с дедушкой.
А зачем ты складывал журавлей?
Не совсем понимаю, что может быть стыдно рассказывать. Я люблю готовить и мыть посуду. Сойдет? А.
IV
Кажется, Тим понял слишком буквально его: «Дождусь», — как призыв к сиюминутному действию. Замирает в зале для отчетности, подходит медленно под удивленным взглядом, садится на соседнюю парту, вперед, вполоборота, кладет руки на высокую мягкую спинку офисного стула — и подбородок на них. То поднимает, то опускает взгляд. Слишком медленно и рассеянно.
— Сдал?
— У-у.
Стах пододвигает к нему записку. Тим берет лист в левую руку, не отнимая край от стола, читает. Отвечает последовательно, после каждого абзаца:
— Я сомневаюсь, что хоть что-то имеет смысл.
— Почему?
Пожимает плечами.
— Бумажный журавлик — это символ мира. Мне однажды подарил одноклассник. Года два назад…
— Зачем?
— Была причина.
— Логично, — усмехается.
— А я не люблю… ни готовить, ни посуду мыть, ни убираться.
Тим откладывает лист и возвращает руку на спинку стула. Замирает. Молчит. Стах наклоняется ближе.
— Ты физикой пришел заниматься?
— Боже, нет… — Тим устало ужасается.
— А что тогда?
Тим пожимает плечами и не сознается. Стах прикусывает губу. Опускает голову, чтобы не светиться — в смысле не раскрываться, но все равно светится — в смысле радости.
— Куда ты исчез в конце четверти?
— Прогуливал.
— Почему?
— Ну… наверное, так проще…
— Не учиться?
— Не ходить.
— А как у тебя с другими предметами, не с физикой?
— Ничего…
— Даже с алгеброй?
— Ну, трояк стоит — и ладно…
— И с геометрией?
— Боже… — слабо хмурится.
— Хуже, чем черчение?
— Не настолько.
— Но по химии у тебя пять?
— Не по физкультуре же.
— А по физкультуре что?
— Не знаю… Я не появлялся на ней с сентября.
— Как тебя еще не выгнали?
— Пытаются.
— Таскают по педсоветам?
— Угу.
— И как там, на педсоветах?
— Как в стае голодных стервятников.
— И оно того стоит? Прогуливать? Лишняя нервотрепка.
— Может, это меньшее из зол…
— А какое большее? Твои одноклассники?
Тим опускает ресницы, ковыряет стул. Ему все время нужно чем-то занять руки — это тоже невроз. Наверное, самый распространенный.
— И за что они тебя? Кроме того, конечно, что ты — это ты.
Тим тянет уголок губ:
— Ты мне скажи. Я прямо перед тобой.
— Не понял.
На несколько секунд Тим застывает растерянно и поднимает взгляд. У Стаха в этот момент самое честное лицо на свете. Озадаченное. Как на физике. Когда он выписывал формулы. Тим слабо усмехается и стихает.
Стах почти ложится на парте, подперев подбородок кулаком, и смотрит на Тима пристально, с жадностью художника. Тим спрашивает у него шепотом:
— Что?
— Пытаюсь понять.
— Если смотреть, не поможет.
— А что поможет?
Тим не знает, стихает. Улыбается.
Софья так их, дураков, и застает. Фыркает на них:
— Ну что, дождался свою физику?
— Ты мне скажи, физика. Пока прямо перед мной.
Тим тушуется и отворачивается. Стах, как очнувшись, промаргивается на черный затылок, трет глаза пальцами. Выпрямляет руки, касаясь стула впереди. Тянется пару секунд. Потом обходит ряд и подсаживается за парту.
— Ты подрался?
— Ерунда.
Они опять не замечают Софью, ей приходится уйти. Она бросает почти обиженно:
— Рыжий, с тебя шоколадка.
— Четыре, — а у него приступ щедрости. — Я подарил только одну из шести. А вторую вы скоммуниздили.
V
Стах задержался на два часа. Мать истерит и ходит по квартире кругами, и спрашивает, в чем дело. Она бросает что-то вроде: «Мы его теряем». Все это похоже на нелепый медицинский сериал из тех, что она любит смотреть, только без медицины, хотя в этом доме каждый по-своему лечит.
Хуже всего, наверное, то, что Стах не уболтал Тима ни на физику, ни на еще одну встречу.
«Зачем же ты пришел сегодня?» — а Тим, как обычно, пожал плечами, как будто это сойдет за ответ. Может, у него было свободное время. Может, он не хотел домой. Может быть все что угодно. Стах устал в этом копаться, поэтому решил: пусть идет, как идет. Даже если Тим снова молчит.
========== Глава 15. Побег из номера один ==========
I
Читал «Капитанскую дочку». Застыл на фразе: «странное сцепление обстоятельств». Не могу вспомнить, а как — по-другому? И понимаю, что мне просто больше никак не нравится, как будто иначе не было.
А еще мне это приходится писать на уроке. Не могу дома. Там все время кто-то ходит. В чем смысл собственной комнаты, если не можешь побыть в ней один?
У тебя большая семья? А.
По-другому — «стечение» и, наверное, это что-то стихийное, не то что «сцепление». Сейчас «сцепление» — это, кажется, больше механическое? Что-то, что можно контролировать… Мне «стечение» больше нравится.
Я запомнил из «Капитанской дочки» короткий эпизод, когда Гринев приезжает в Белогорскую крепость, а там не грозные бастионы, не высокие башни — деревушка, не храбрый гарнизон, а инвалиды, а из артиллерии — пушка, забитая мусором. Я читал и знал: это про меня, только не понимал почему.
Всегда пишу один, не могу на уроке.
Я живу с папой. Т.
Наверное, мне не нравится поддаваться. Судьбе, течению и что там еще? Человек должен сам себя строить, себя и свою жизнь.
Ты здесь Гринев или Белогорская крепость?
А где твоя мама? А.
Стах выводит «мама» и медлит, прежде чем поставить инициал. Это так странно звучит. Когда не к ней, а о ней. Почему-то он мысленно называет ее «матерью». И в обычном разговоре. И отца бы уже не смог назвать «папой». Даже не помнит, когда в последний раз к нему обращался.
А есть такая категория людей, чтобы они не строили, не разрушали? Наблюдали? Кажется, я бы тогда вписался…
Наверное, крепость, «крепость», которая деревня… А я искал сходство с Гриневым… Получается, как ни крути, я в литературе — неодушевленный.
Папа говорит, что уехала. Она шлет мне подарки и никогда не пишет. Т.
Стах долго перечитывает последнее предложение. Пытается представить, что мать уехала и не держит с ним связи. Сюрреализм. Он сочиняет ответ целый день. И отвечает только на следующий:
