— Бог все видит, — говорит ему Серега.
— Ты-то? Не высоковато мнение? Ничего не докажешь.
— Спорим?
Сцепляют руки. Серега разбивает. Стах старательно после него намывает ладонь.
Когда мать входит, он перебивает брата на первом же звуке:
— Очень вкусно, спасибо, — и тянется — за поцелуем.
— Сейчас сблюю, — зритель послушно кривится. — Мамкина девочка, подлиза, подкаблучник.
Стах выставляем ему средний палец за спиной у матери.
— Он кашу вылил, кстати.
— Аристаша?..
— Если это правда, откуда я знаю, что ты опять пересластила?
— Почему ты не сказал?
— У тебя и так полно хлопот.
— Рыжий-рыжий, врун бесстыжий.
Стах смотрит на Серегу, одну бровь хмурит, другую изгибает в вопросе. Выражение типа «че?» специально для матери. Переводит взгляд и улыбается ей ласково. Она охотней верит сыну и отпускает его с миром.
Серега ловит его — и в ухо, но во всеуслышание шипит:
— Ты в аду сгоришь.
— Сережа! — мать — в ужасе: она у Стаха христианка.
— Он врет вам в глаза, а вы его защищаете? Правильно отец сказал, что вы тупая строптивая баба: никого, кроме себя, не слышите, а если слышите — только то, что хотите.
Стах пихает его в стол и поднимает грохот. Они сцепляются и мажут костяшками друг по другу — куда получается. Мать кричит, чтоб прекратили сейчас же, и пытается разнять.
— Сгоришь, сука, вот увидишь, ты сгоришь!..
— Буду там свой. Ты только попадись…
Мать недавно поставила кастрюлю на плиту — и обливает их с размаху чуть теплой водой.
К тому моменту уже часть семьи столпилась. Отец, загородив собой полпрохода, стоит, привалившись к косяку, скрестив руки на груди, жжет их взглядом свысока.
Серега на него похож, как уменьшенная копия. Те же каштановые волосы, та же смуглость лица, те же голубые глаза, темные — под тяжелыми бровями, тот же прямой нос, тот же широкий подбородок…
И тут Стах, расцепившись с братом, отлепляет от пресса мокрую футболку, кривя свое типично лофицковское лицо. У него от отца только высокие скулы.
— Марш по комнатам.
Стах проскальзывает первым и огребает подзатыльник — это для ускорения, наверное.
— Он первый на меня набросился. За правду. Сам врет твоей любовнице в глаза. Воспитал, блин, на свою голову уродца.
— Ты учить меня еще будешь? — цедит. — Когда квартиру себе купишь и миллионеров вырастишь, тогда меня поучишь. Я сказал: марш в комнату.
Серега поджимает губы. Что пятнадцать, что двадцать — без разницы. Он, сделав морду кирпичом, прошмыгивает вдоль родственников, как по красной ковровой дорожке. Все взгляды на него. Он ныряет в арку.
За ним и другие потихоньку разбредаются: всякий со своим замечанием.
— Что за потоп ты тут устроила?
— Они бы друг друга поубивали…
— Сами разберутся. Без бабского мнения.
Родители сверлят друг друга взглядами. Мать сдается первая. Бросает кастрюлю в мойку, проходит мимо, оповещает:
— Вытру.
Отец поднимает подбородок и шумно выдыхает. Поговорят они позже. Пошипят друг на друга в спальне, уверенные, что никто их не слышит, когда он сносит лампы на пол и грохочет мебелью. Она все еще ему возражает.
========== Глава 2. Инсценировка крушения ==========
I
До вечера «дети» так и сидят каждый в своей норе. Пока к столу не позовут. К Стаху заглядывает мать. Это так странно: тебя вроде заперли, но для любого, кто войти захочет, дверь открыта. Ментальная тюрьма. Стах сидит за столом. Мать ласково касается рукой его плеча, наклоняется к нему.
— Что ты делаешь, милый?
— Черчу.
— Что чертишь?
— Самолет.
Вопросы без смысла — слаще торта. После невротических всплесков, конечно.
— Ты идешь? — как будто у него есть выбор. — Уже все готово.
— Сейчас.
Он все бросает, иначе, задержавшись, автоматически, по мнению матери, перестает ценить ее труд.
— Аристаша? — в ожидании, что он сначала отзовется, а потом уже — она начнет с ним разговор.
— Да?
— Ты ведь не соврал мне? — вершина, вишня на торте, квинтэссенция бессмыслия в квадрате.
— Ты думаешь: есть смысл врать насчет каши?
Стах думает: еще какой, если честность запустит бомбу. Хотя фактически: он не совсем соврал. Он просто не ответил. Совсем. Она сама все додумала. Как хорошо, что он похож на мать только внешне, иначе бы с ней не ужился.
Она улыбается:
— Да глупость какая-то. Из-за каши. Разве бы я не поняла? — нет, вот это вишня, вишневей уже некуда.
— Я рад, что мы всегда на одной волне, — он, особо не подставляясь, отвечает ей все, что она хочет услышать, почти без сарказма.
II
Стах выходит в гостиную. Не в свет софитов, а громоздкой люстры. Лучше бы они забыли. Или забили. Что-нибудь из двух. Он всякий раз так думает — и прячет глубоко в себе.
Вот черт, какой здоровый торт… Стах скрещивает пальцы. Отвратительная люстра, сжалься и падай. Тогда стеклянные ошметки разлетятся и убьют их всех к чертям собачьим. Не всех, так торт.
Стах натужно улыбается. Ничего, выходит сносно. Он неплох. Он отыграет, как надо.
III
За двадцать минут раз двадцать он жалеет, что не экспонат в музее. Его трогают за спину и за плечи, треплют по волосам, сбивая укладку. Нарочито ласково. Как если бы змеи лизали пальцы.
Он слышит поздравления — и не знает, кто их произносит. Коллеги предков? Друзья, знакомые? «Кто все эти люди?» Но он благодарен, польщен, счастлив, он принимает и приподнимает свою чашку с чаем (с чашкой он единственный), прежде чем отпить — как будто бы за них. Им забавно. Они умиляются.
— Тост! — отец в центре внимания — его любимое место. Он проводит над столом бокалом, словно рисует линию, и говорит: — За моих сыновей — мой главный повод для гордости.
Ишь какой — и глазом не моргнул. Честность у Сакевичей в крови. Выпьем же за это!
Аплодисменты.
Стах осушает бокал залпом. Сок… Он кривит лицо. Ну и мерзость. Чем бы это запить?.. Чай, как назло, закончился.
Графин в другом конце стола — возле Сереги. Стах тянется сам, никого не утруждает. Задевает тонкую стеклянную ножку. Шампанское — просто ручьем… на Серегу. Тот вскакивает с места как ошпаренный и громко бранится.
Тик-так — это зрители поражены.
Тик-так — гробовое молчание зала.
Тик-так — слышно: потекло на ковер.
Тик-так — а вот и реплика на выстрел:
— Сука, именинник, ты покойник.
Стол пошатнулся — пошатнулись улыбки. Какое шоу без погони? Глава семьи отстаивает сыновей:
— Что поделать — мальчишки, — и садится обратно, и продолжает разговор солидно и спокойно, точно младшего, дефектного, не прибьют.
Пригвоздят. К полу в его камере. Кулаком по зубам. Пока без них комедийная сцена — и зал за стенами хохочет.
