Соколов улыбается ему сочувственно, касается плеча рукой.
— Так и работает. Не замыкается.
V
Стах думает ворваться в кабинет и спросить: «А вы знаете, почему он не ходит?! А вы хоть что-нибудь замечаете, кроме этой своей „статистики”? Провальный эксперимент, значит… Да весь ваш десятый „Б” — провальный эксперимент — не класс, а мяч футбольный… и никому ничего не нужно — замечать: оно ведь ничье».
Но в момент, когда Стах встречается с Тимом взглядом, когда тот потерянно размыкает губы и отворачивает голову, и сам куда-то уходит — с заносом в сторону, словно пытается сбежать — и не может, весь напор разлетается в пыль. Стах отрывается с места и зовет тише, приструненнее обычного:
— Тимофей?..
— Ого, ты просто огненный, — смеется незнакомец.
Стах его замечает вдруг — никак не связывал с Тимом. Светлолицего, голубоглазого. И абсолютно седого — как снег. При том, что человеку на вид лет сорок. У него такое острое европейское лицо, что слишком выбивается на его фоне азиатская Тимова мягкость. Тим перестает быть отдельным, цельным — и становится частью чужой культуры.
— Тоже здесь не от хорошей учебы? — улыбаются ему радушно.
— Нет, я…
Стах смотрит на Тима, а тот не дает повода сознаться. Ловит себя на мысли, что и Тим — не от плохой учебы. Но не может высказать вслух. Смотрит на безучастного незнакомого старшеклассника, а тот — слишком прямой, сцепил перед собой руки. Они застывают в тишине. Отец Тима разряжает атмосферу:
— Алексей, — тянет руку.
— Аристарх, — пожимает.
— Солидно, — смеется, открытый, легкий, слишком расслабленный — для ситуации, особенно если знает ее полностью — значит, наверное, не знает…
Дверь в кабинет приоткрывается, и учительница зовет:
— Лаксин?
Тим потерянно переглядывается с отцом, словно просит разрешения, одобрения, поддержки. Тот кивает на дверь и подталкивает ладонью в спину, и Тим проходит мимо Стаха, рядом, почти впритык, но не касается. Стах хватает его за белые пальцы — на секунду, не больше, просто чтобы удержать хоть какой-то контакт, пока не потерял совсем. Тим застывает и уставляется.
— Ты не скажешь?..
Тим опускает взгляд и зажимает другой, нетронутой, рукой пальцы — с еще неостывшим на них прикосновением. Уходит.
Стах никогда не говорил.
VI
Они долго. Минут пятнадцать. Выбирается Тим один. Не замечает тут же ожившего Стаха. Едва ли он что-нибудь замечает. Сворачивает по коридору — в туалет, включает воду. Умывает лицо. Опирается на раковину. Уставший, отрешенный. Страшно взрослый. Стах решил: он расплачется, а он — не реагирует. Совсем.
— Котофей, ты как?
Тим стряхивает воду с рук, закручивает кран и минует. Как будто Стаха для него не существует, как будто они друг другу никто, как будто… Стах дурак недобитый — таскается тут за ним… с брелком этим. Вместо тренировки. Забивает хламом голову. Чужим хламом.
— Тебя не выгнали? — спрашивает в пустоту.
— Тиша, ты куда пропал?
Тим выходит навстречу отцу и угождает под ласковую руку, уткнувшись носом ему в ключицу. Застывает. Алексей что-то говорит ему шепотом, увлекает в движение. Они идут так несколько метров, потом Тим немного отлипает, но все равно — остается под крылом.
Это так странно… какой он домашний — в свои семнадцать, какой он… Стах осознает не вдруг, но вкупе со всем остальным — он ничего о Тиме не знает. Даже то, что он не Тим, а Тиша.
========== Глава 25. По другую сторону жестокости ==========
I
Украшают классы. Мишура, концерты, чаепитие. Тим, которого нигде нет — и словно опустевшая гимназия, когда она полна. Но раньше в ней было что-то еще. Кроме смысла. Кажется, цели. Учебные, жизненные. Что волновало Стаха? Он пытается вспомнить, что — до Тима, — и поразительно: у него не выходит.
Когда появился Тим, все перевернулось вверх тормашками, обрело вкус и цвет, нашлось что-то, ради чего Стах нарушал правила и дочитывал второпях новую книгу с одной только мыслью: «Поделюсь».
Стах не может выбросить все на помойку. Как не смог когда-то выбросить свои самолеты. Он садится в библиотеке, чтобы писать.
Дорогой Т.
Стах комкает первый лист.
Привет, Котофей.
Второй отправляется в полет между стеллажей.
Тимофей, я без тебя распоясался: мусорю в библиотеке.
Третий.
Мой первый друг.
Стах отправляет крученный. Прижимается затылком к стене. Прикрывает глаза. Что, все? Конец? Он даже начать не может, решиться — не может. Откровенничать тут еще.
Стах выходит ни с чем. Дома он, конечно, ничего не напишет. Он знает. Он так не может. Признаваться Тиму, что тот ему нужен, когда тот молчит. Тим — чертовски обидный.
II
Новый год обещает быть бестолковым. Опять все родственники соберутся, опять мать спит по два часа в сутки, слишком волнуется. Стах не едет к бабушке с дедушкой. Это самое худшее.
Он думает собраться ночью и сбежать из дома. Ловит себя на мысли, что только и думать может: сходить к Тиму в гости, остаться до последнего, даже если гонят, и добиться хоть чего-то после педсовета, хотя бы вернуть часть того, что вдруг исчезло — и оказалось осязаемым.
Как это работает? Жил же раньше, не беспокоился ни о каком Тимофее, даже не представлял, что он существует. А теперь нет минуты, чтобы не вспомнить: где-то грустит старшеклассник Тим — и у него расходится молния, потерялись ключи, пошла носом кровь… или… Стах пытается вытолкнуть сцену с грязью из головы — и не может.
III
Днем тридцать первого на пороге появляется парочка Серегиных корешей. Без него: он собирается и носится по квартирам в поисках вчерашнего дня. Они взаимно ненавидят Стаха. Война друга когда-то давно стала их личной войной.
Они перестают шутить и уставляются. Только один скалит зубы. Стах жалеет, что выбрался на кухню именно в этот момент. Он чувствует тошноту. Хочется сжечь квартиру. Сразу. С ними со всеми. Или обматерить их. Или полезть на них с топором.
Стах в меру адекватен и воспитан хорошо: он отмирает и проходит мимо.
Серега выбегает в коридор и что-то укладывает в сумку, снова уносится. А потом…
— Серег, мне бы попить.
— Зайди в кухню, попроси любовницу бати.
И Стах леденеет: мать в ванной занята стиркой. Он поворачивается спиной к кухонной тумбе, отводит руки назад, опираясь на столешницу ладонями. Сверлит взглядом непрошеного гостя.
— Привет, Сташка. Где мамка твоя?
Молчит.
— Не ответишь? — смеется. — Ладно. Водички нальешь?
Такая большая квартира, так много народа, а в момент, когда оставаться один хочешь меньше всего, ты остаешься. Стах не моргает. Он слишком напряжен: воздух входит и выходит туже обычного. Он отслеживает каждое действие, словно оно представляет угрозу.
— Я сам. Ты не возражаешь?.. Только за ножи не хватайся.
Хватается. Выставляет перед собой, склоняет вбок голову, говорит ровно:
— Надеюсь, ты сдохнешь от жажды.
