Ревность. Она цвета раскаленного железа. Обжигающе белая. Больно сжимает виски, печет затылок бешенством и разрывает пополам, выжигая внутри все. Хочется подойти и просто изничтожить все в радиусе несколько километров. Схватить Марка в охапку и приковать к ножке кровати в подземелье. И чтобы ни одна душа... Умираю. Сижу и умираю, глядя как Марк, разговаривает с девушкой. Балерина. Ноги бы ей переломать. Но я сижу и улыбаюсь, не потому что могу, а потому что улыбка болезненным тиком застыла на лице, как только я почувствовал вот это самый язык тела, выдающий в них любовников. Встречаю полный темной злости взгляд женщины и понимаю, что моя ненависть взаимна... Фух... Почему-то полегчало.
Сколько у нас дают за убийство в состоянии аффекта? Израненная душа и сердце будут считаться смягчающим обстоятельством? Помоги мне господи, почему из всех мне достался этот кобелино? За что? Убью...
А где-то на задворках сознания голосит мой внутренний дракон, отчаянно заклинающий меня остановиться. Но он тут же замолкает, захлебнувшись очередной порцией эмоций, которые мне дарит Марк. И эти эмоции иногда диаметрально противоположные, но все однозначно яркие, неповторимые и пограничные. Впервые чувство собственника накрывает меня бесконтрольно, мне хочется рычать ощенившейся сукой на любого, кто осмеливается протянуть руку к Марку. Но их так много, и я не имею права... Это точит и грызет меня. Я остро переживаю каждую новую женщину в его жизни. Но стоит мне оказаться в его постели, и я не верю... Не верю, что с кем-то другим у него может быть такая химия. Это невозможно, чтобы Марк так же переворачивал сознание кого-то другого. Я не хочу даже думать о том, что он может, так же начитывая строки стихотворения, лаской заканчивать строчки, добавляя поэзию в нашу постель. И эти строки отпечатаны на моем теле его губами и руками...
тебе, мой мальчик, не все ли равно, куда
уходит поезд, в котором что "нет", что "да" –
одно и то же?
и легкий поцелуй в плечо начинает сплетать строки и ласку, отпечатывая в моем подсознании каждое слово
не все ли тебе равно,
где кто-то нервный не про тебя кино
снимаетмонтируетсмотритругает? где
грязь не с твоих башмаков не в твоей еде?
хрипловатый шепот Марка россыпью мурашек отдается во мне
слова, в которых ни слова о том, что ты
считаешь собой, не напрасны и не пусты
для тебя, мой подсолнух, мой маленький смелый царь?
кончиком языка Марк чертит иероглиф на позвонке под кромкой волос, заставляя меня выгнуться похотливой дугой
я хочу очертить губами углы твоего лица,
и подушечками пальцев обрисовывает по контуру лицо
чтоб запомнить всецело, до самых юных морщин.
не верти головой, пожалуйста. помолчи.
дыши животом, позволяя ему решать
пальцы бегут вниз по груди, вырисовывая змейки, а я боюсь дышать, очарованный то ли действиями, то ли словами
за тебя – тут прячется сердце, а тут – душа.
но ты напичкал чужими мненьями мир,
и сам переел их, и тело перекормил.
хочешь стать невидимкой, хотя никто
тебя не видит за шарфом и за пальто,
за бирками у загривка, у позвонка
пальцы обрисовывают каждый позвонок
седьмогонежнейшего.
выдыхая, горячим поцелуем запечатывает выступающую косточку на загривке, а мое сердце болит, откликаясь на острую ласку слов.
И я не верю, не верю, не могу, не позволяю себе верить, что с кем-то другим он превращает страсть в поэзию, когда, читая своего любимого Бродского, вдруг притягивает к себе и впивается жалящее-жадным поцелуем, требуя моментальной быстрой любви. Не верю, что он, так же встречая на пороге своей квартиры, начинает любить там же, едва закрыв дверь. Не верю, что срывает кого-то посреди дня, чтобы впиться голодным поцелуем в тесноте машины, когда от кипяще-бурлящего города отделяет тонкая зеркальная гладь стекла. Не хочу думать о том, что кто-то так же жадно расстегивает его брюки, чтобы узнать, что сегодня украшает его пах. Молния? Язычок пламени? Аскетичная галочка?
Не может же этого быть?
5
Я спешу к Марку. Сегодня один из тех дней, когда ждать я больше не могу. Меня уже трясет и лихорадит. Хочется пить. Хочется стянуть с себя раздражающую одежду. Чтобы холодный ветер хоть на мгновение бы остудил горящую плоть.
Нет!
Я застываю, подстреленный увиденным. Мой Марк обнимает парня. Не скрываясь, посреди двора. Он что-то весело говорит ему и, целуя в лоб, нежно оправляет челку, падающую на глаза. Я могу пережить его женщин, могу пережить, наверное, его любовников. Но вот этой нежности, которая сквозит в его движениях, которой пропитан его взгляд, обращенный к этому парню… не могу. Но я мазохист. Я смотрю, хотя что-то внутри меня с треском ломается и пропитывает всю душу грязной злостью. Я смотрю на этого парня, отмечая, что он выше Марка и наполнен какой-то внутренней энергией. Я даже тут чувствую ее. Понимаю, что такие, как он, не умеют быть снизу. И это осознание будто молотом бухает в висках. Двигаюсь на автомате, подхожу в тот самый момент, когда машина этого парня скрывается за поворотом, а Марк провожает ее с улыбкой, наполненной нежностью.
Сжимаю его локоть и не могу сказать ни слова оттого, что злость душит меня, перехватывая горло, поэтому молча тяну его в сторону квартиры.
– Это кто? – кое-как выплевываю из себя вопрос.
– Это Егор. Мой брат.
Пара фраз, и я вдруг чувствую, как эмоциональный коллапс рассасывается, растекаясь физической болью по всему телу. Я как-то махом оседаю, жалко улыбаюсь, и меня трясет. Больше не могу. Я больше не могу молчать. Чувствую, как слезы горячим стыдным потоком катятся по лицу. Чувствую, как в голосе проскальзывает дрожание и прорываются всхлипы. Мне стыдно… Мне страшно… Но молчать я больше не могу. И я вываливаю на Марка лавину своих чувств. Признаюсь, что люблю. По его потемневшему лицу и складке между нахмуренных бровей понимаю, что происходящее ему совсем не нравится.
– Пей, – Марк протягивает коньяк.
Жадно вливаю в себя это пойло, переходя в состояние полного душевного оцепенения. Это странно, но сейчас мне почти все равно, что скажет мне Марк. Может быть, потому что заранее знаю ответ, может быть, потому что подсознательно к нему готов.
