Татьяна Рябинина
Полет бабочки. Восстановить стертое
Говорят, что за мгновение до смерти перед глазами человека проносится вся его жизнь. Возможно, так оно и было, не помню. Но, скорее всего, смерти я не ждала и удар обрушился на меня внезапно.
Словно граната разорвалась перед глазами. На короткий миг меня ослепило, но боли не было. Или она была такой чудовищной, что сознание милосердно отключило ее: после, успеется еще.
А потом свет стал стремительно гаснуть. Только яркая белая точка осталась, как на экране допотопного телевизора, когда его выключаешь. Но ненадолго. Мигнула и пропала. А я начала погружаться в холодную черноту.
Когда-то давно мы с ребятами утопили в грязном пруду игрушечные часы — белый пластиковый круг с черными цифрами и стрелками, которые можно было поворачивать. Мне купили их, чтобы я училась узнавать время, но мне такая игра не нравилась. Я предпочитала не знать, что давно пора возвращаться с прогулки домой, пора есть ненавистный борщ, пора чистить зубы и ложиться спать. Я предпочитала не зависеть от времени, хотя вряд ли в пять лет могла это осознавать. Но часы тихо ненавидела. Все. А эти — особенно. Вот папина рука ставит длинную стрелку на цифру «шесть», а короткую между «восемью» и «девятью», и я слышу: «Ну, а так который будет час? Ну же, подумай. Половина… девятого, да? А что хорошие девочки делают в половине девятого? Правильно, чистят зубки, надевают пижамку и забираются под одеялко». Я ненавидела слова «пижамка» и «одеялко», но часы — еще больше. И поэтому потихоньку унесла их из дома. «Давайте утопим их!» — с невероятно сладостным предвкушением предложила я своим приятелям.
Днем меня отпускали погулять во двор со старшими ребятами, детьми наших соседей. Их было трое — две девочки-школьницы и мальчик на год старше меня. Они казались такими благовоспитанными, что моим родителям и в голову не могло прийти, что мы вместо чинных игр в песочнице на детской площадке лазаем по стройкам и пустырям. На одном из пустырей был пруд. А может, просто большая глубокая яма с грязной водой, какая разница. В воду мы не лезли, понимая, что в противном случае нас просто не отпустят больше гулять одних, но зато с огромным удовольствием топили в этой яме, казавшейся нам бездонной, все, что только попадало под руку. Моя идея утопить часы была принята на ура. Всем было интересно посмотреть, как именно они уйдут на дно.
Часы косо скользнули в воду, задержались на мгновение, словно в раздумье, стоит ли тонуть или нет, и начали медленно погружаться. Белый круг тускло светился сквозь мутную толщу воды. Он опускался не плавно, а слегка колышась, и мне почему-то пришла на ум белая бабочка-капустница, которую мы тоже пытались утопить в пруду с неосознанной жестокостью малолетних экспериментаторов. Бабочка пыталась выбраться из воды, взлететь, но ее крылышки быстро намокли, и она лежала на поверхности воды, слегка поводя ими и размотав длинный хоботок. А потом промокла совсем и утонула.
Я погружалась в холодный мрак — как игрушечные часы, как намокшая бабочка. И в то же время видела себя со стороны: вот еще что-то мерцает в глубине, но через мгновенье исчезнет.
А потом я с удивлением поняла, что это еще не все, что в этом мраке есть боль, холод и ледяной ветер. И я должна куда-то идти, чтобы… Чтобы что? Чтобы не умереть? Чтобы окончательно не погрузиться во тьму, где распрощались с жизнью пластиковые часы и бабочка-капустница?
Идти? Нет, идти я не могла. Наверно, ползла, и каждое движение взрывалось болью. Я тупо думала: значит, у меня еще есть тело, которое может болеть. Я не видела ничего вокруг, но чувствовала чьи-то прикосновения — мокрые, жгучие, ледяные. А потом земля — или то, по чему я ползла, — ушла из-под ног, и я сплошным огненным клубком боли покатилась вниз.
Кто-то поднял меня и понес. Колыхнувшись в последний раз, часы растворились в донной мути. Белый отблеск погас…
* * *
С прогнозом метеорологи подвели. Еще вечером шел мелкий противный дождь, конца и края которому не предвиделось. Но к утру похолодало, мокредь подмерзла, а дождь перешел в тяжелый липкий снег, напоминающий грязные клочья ваты. Он валил все гуще и гуще, и в двух шагах все окружающее скрывалось за сплошным снежным молоком.
Самолет вылетал в десять, но Андрей выехал намного раньше — в половине шестого. Путь предстоял неблизкий, сначала надо было из Агалатова добраться до окраины, а потом еще и до Пулкова через весь город, с севера на юг. Попадешь в час пик и застрянешь в одной гигантской пробке на полдня. Когда еще Кольцевую достроят — сейчас она была бы как никогда кстати. А тут еще снег этот! Как бы рейс не отложили.
Шины, хоть и шипованные, все же нет-нет да и пробуксовывали в ползущей по гололеду снежной каше. «Дворники» скрипели от натуги, свет фар обрывался едва ли не под капотом. Андрей нервничал и молил Бога, чтобы больше ни один идиот не вылез на эту узкую и ухабистую дорогу. Вполне хватит его одного. Только бы до Бугров добраться, там уже легче будет.
По этой дороге ездили нечасто, а зимой и подавно. До Агалатова есть другой путь, не в пример лучше и короче — через Осиновую рощу. Вот только ехать надо мимо поста ДПС, чего Андрей всячески пытался избегать. Прописка у него до сих пор была московская, и номер машины — тоже московский. Ну просто мечта постового.
Размытый силуэт вырос на дороге внезапно. То ли пень, то ли зверь. Каким-то чудом в последнюю секунду Андрей вывернул руль, затормозил, но машину понесло юзом.
«Конец!» — промелькнуло молнией в обрамлении не совсем печатных выражений. Но с концом небеса решили повременить. Дверца легонько обо что-то шкрябнула («Краску содрало! Ну и хрен с ней!»), машина остановилась. Темень за боковым окном была непроглядная. Дверца не открывалась.
Андрей зажег в салоне свет, перелез на пассажирское сиденье и вышел. Порыв ветра швырнул снег прямо в лицо, пробрался под куртку. Обойдя машину, Андрей увидел, что она стоит вплотную к ограждению. Внизу, припомнил он, то ли пруд, то ли болото, в общем, скверного вида лужа, небольшая, но глубокая. Будь скорость побольше… Из-за снега-то он ехал еле-еле, километров сорок-пятьдесят в час, не больше. Поэтому и свернуть успел, и в воду не слетел. Под снегом-то наверняка лед тонкий, такие грязнухи долго не замерзают, а тут еще и оттепель.
Что же там все-таки было на дороге?
Он вытащил из бардачка фонарик, толку от которого было чуть, и медленно пошел назад, различая максимум свои ботинки. Поэтому на женщину, лежащую на заснеженном асфальте лицом вниз, едва не наступил. Поднял ее рывком, она глухо застонала и обмякла.
