Элизабет Лоуэлл - Дерзкий любовник

– Миссис Фаррел, – осведомилась фотограф. – Куда поставить белое нефритовое блюдо – рядом с виноградной гроздью из барочных <Жемчужины неправильной формы. – Здесь и далее прим. перев.> жемчужин или возле статуэтки из слоновой кости?

Риба Фаррел грациозной походкой направилась по руслу высохшего ручья к фотографу. Острая галька скрипела под сандалиями. Зайдя фотографу за спину, она нагнулась и заглянула в видоискатель. Прядки светлых волос цвета меда выбились из небрежно скрученного узла на затылке, и Риба, рассеянно откинув их с лица, выпрямилась и начала сосредоточенно перелистывать бумаги на пюпитре, пытаясь придать себе профессионально-уверенный вид. Больше всего ей сейчас хотелось забиться в какой-нибудь угол и хорошенько выплакаться.

– Группа восемь? – спросила Риба, невольно отмечая, что ее обычно спокойный низкий голос звучит резко и почти визгливо.

– Да, – кивнула фотограф, сверившись со своими заметками.

Риба оглянулась на бесценные раритеты, расставленные на скалистом выступе. Светлые мраморные глыбы, отполированные водой и временем, выдолбившими в них причудливые впадины, возвышались по обеим сторонам русла ручья. Вкрапления бледно-желтого, кремового, золотисто-серого и беловатого цветов вились по мрамору, придавая атласной поверхности глубину и необычно тонкую текстуру. И над всей этой красотой возвышались крутые, изъеденные ветром холмы, поражавшие буйством красок – пурпурной, черной и шоколадной – скалы вулканического происхождения, образовавшиеся так недавно, что солнце еще не успело выжечь яркие цвета.

Контрасты Мозаичного Каньона приковывали глаз, завораживали, казались почти чарующими. Стены из полированного мрамора, которым мог бы позавидовать любой дворец, странно и неожиданно сочетались с нагромождением иззубренных скал и обломков, возникших после многочисленных извержений вулкана.

Разбитые, наклонившиеся, опрокинутые мраморные плиты с узорами из переплетающихся полос казались ошеломляюще, невероятно гладкими. И этот первозданный хаос служил превосходным фоном для изящных, безупречно гармоничных изгибов нефритового блюда. Однако барочные жемчужины каким-то образом не вписывались в общую картину. Что же касается изогнутого, покрытого тончайшей резьбой мостика из слоновой кости…

– Сфотографируйте только блюдо на мраморе. А жемчуг попытайтесь разложить в одной из впадин, – решила Риба, показывая на одну из бесчисленных дыр, уродовавших монолит, но создававших опоры для ног и рук в восьмифутовой стене.

– Мне кажется, мостик будет лучше контрастировать в сочетании с более темным мрамором и вулканическими скалами в русле ручья.

Ассистент фотографа, следуя указаниям, расставил все по местам, отрегулировал освещение и отступил. Фотограф, прищурившись, посмотрела в видоискатель, поправила белые зонтики и отражательные панели и начала снимать.

Риба с напускным спокойствием, ежеминутно грозившим исчезнуть так же легко, как едва заметные капли пота на лбу под свежим ветерком, наблюдала за происходящим, прекрасно понимая, что ее непонятное желание сорваться и накричать на окружавших ее людей по меньшей мере абсурдно. Фотограф была профессионалом высшего класса. Охранники не лезли на глаза и держались как можно незаметнее, если так позволено выразиться о вооруженных до зубов людях. Два страховых агента старались ни во что не вмешиваться. Различные помощники, ассистенты и посыльные действительно были готовы помочь, чем могли, и ни в коем случае не раздражали и не надоедали. Если не считать Тодда Синклера, все вели себя именно так, как и ожидалось. Правда, и Тодд не казался особенным исключением из общего правила и выглядел таким же невоспитанным хамом, как и при жизни деда.

Риба, стараясь сдержать слезы, отвернулась от прекрасных предметов искусства, собранных Джереми Бувье Синклером за долгую жизнь. Прошел месяц со дня его смерти, но Риба так и не смогла смириться с мыслью о том, что больше никогда не увидит старика. Даже в восемьдесят лет он оставался высоким стройным красавцем, чей ум был по-прежнему острым, а глаза – зоркими. Именно он со своим безупречо-изящным французским выговором ввел Рибу в мир, который никогда бы не принял ее без протекции старика.

Полувековая разница в возрасте не помешала искреннему взаимопониманию, такому же редкому, как и материалы, с которыми они работали. Риба, которая выросла, не зная отца, отдала Джереми горячую дочернюю любовь. И он отвечал ей тем же, с родительской гордостью и радостью наблюдая, как неприкаянная молодая разведенная женщина, не имеющая определенного положения в обществе, становится утонченной и опытной собирательницей антиквариата. Он щедро делился с Рибой своими необъятными знаниями о необработанных и обработанных драгоценных камнях и предметах, созданных из редких и ценных материалов, учил ее всему и ничего не требовал взамен, наслаждаясь лишь ее восторгом от очередных необыкновенных находок.

Наконец для Рибы настало время прокладывать собственную дорогу в жизни и открывшемся для нее мире, и Джереми дал ей свое благословение. Его непреклонная уверенность в ее умении, вкусе и честности послужила неоценимой поддержкой среди коллекционеров и собирателей в обществе, где единственными узами и обязательствами служили цельность личности и порядочность человека… но даже это было неизмеримо менее ценным, чем любовь Джереми. И вот теперь он мертв.

– Миссис Фаррел? – обратилась к ней фотограф тоном человека, повторившего вопрос не менее десяти раз. – Как, по-вашему, не стоит ли вернуться к устью каньона, чтобы снять Зеленый Комплект? Мне кажется, эти оттенки зеленого плохо сочетаются с мрамором. Может, лучше солончаки или дюны?

– Эй, милашка! – вмешался Тодд, прежде чем Риба успела ответить. – Проснись! Адвокаты все разъехались. Больше тебе незачем и некого дурачить своей великой скорбью по старому козлу!

Риба взглянула на Тодда золотисто-карими глазами, такими же ясными и жесткими, как светло-коричневый бриллиант, подаренный Джереми на ее тридцатилетие. Камень блеснул многоцветной молнией, когда она сжала и тут же медленно разжала пальцы. Сегодня ей последний день приходится выносить общество Тодда Синклера, однако Риба еще не раз задастся вопросом, как мог джентльмен, подобный Джереми, приходиться близким родственником этой мерзкой жабе в человеческом обличье.