Все дело в подходе. Можно наудачу запустить вас в компанию девиц, предоставив самостоятельно разбираться с ними; можно, скажем, с тонко рассчитанным лукавством так незаметно, исподволь и будто невзначай ввести вас в их дом, что они даже не обернутся, когда вы войдете в комнату; либо, наконец, торжественно представить вам их поочередно, сообразно с возрастом и обстоятельствами их жизни. В последнем случае следовало бы начать с тети Шарлотты Трифт, девицы семидесяти четырех лет от роду; затем перейти к ее племяннице и тезке, Лотти Пейсон, девице тридцати двух лет от роду; и завершить знакомство племянницей и тезкой Лотти, Чарли Кемп, девицей восемнадцати с половиной – смею заверить, никому еще не приходило в голову называть ее Шарлоттой! Если после всего сказанного вы разочарованно воскликнете: «Повесть о старых девах!» – то окажетесь правы. Увы, это так. Хотя, собственно говоря, вряд ли следует называть тетю Шарлотту старой девой. Ибо женщина, достигшая семидесяти четырех лет и оставшаяся девственницей, становится столь же бесполой, отрешенной от мира и, так сказать, монументальной, как древний собор или секвойя. Вряд ли, с другой стороны, этот эпитет уместен и для характеристики полной сил, проворной и веселой Лотти. Ну, а что касается Чарли, то один лишь взгляд на эту девушку в белом шерстяном свитере и спортивных шароварах заставил бы вас потребовать, чтобы это слово было взято назад. Чарли – воплощение того типа женщин, перед которыми люди нашего поколения останавливаются в изумлении, граничащем с ужасом. Чарли свободно разбирается в предметах, о которых тетя Шарлотта и слыхом не слыхивала. Чарли роняет с языка термины гинекологические, психоаналитические, политические, метафизические и евгенические. Но не сочтите ее, пожалуйста, синим чулком (если воспользоваться термином, вышедшим ныне из употребления). Какое там! Даже ее недоброжелатели ворчливо признают, что она дьявольски ловко отбивает мяч в теннисе, а танцует почти как заправская балерина. Сентиментальность и все, что с нею сопряжено, – вот предмет величайшей ненависти Чарли. Бурный протест вызывают в ней и «приторные» книжки, вязаное белье, нечистоплотность физическая и нравственная, ложь, ожирение ума и тела. Особенно мило выглядит она в белом пушистом свитере. Пожалуй, для шифона Чарли слишком хрупка и похожа в нем на подростка.
Родственные отношения между Шарлоттой, Лотти и Чарли, право, чрезвычайно просты, хотя и могут показаться, пожалуй, немного запутанными на первый взгляд – тетка, племянница, внучатая племянница. Таким образом, само собой понятно, что Лотти немыслимо называть Шарлоттой или Чарли – Лоттой, хотя каждую можно было именовать одной из «трифтовских девиц».
Трифты прочно обосновались в Саус-Сайде с сентября 1836 года, когда Айзик Трифт, пересев после утомительного путешествия по железной дороге сначала на пароход, затем на пароходик, паром, баржу, лодку и, наконец, на лошадей, прибыл из своего родного Нью-Йорка в жалкий поселок на берегу ленивой, мутной реки, называемой окрестными индейцами Чи-ке-гу.
Здесь, собственно говоря, и следует начать рассказ о тете Шарлотте. И все же почти непреодолимо искушение промчаться мимо нее и поспешить к Лотти Пейсон, которая в свою очередь спешит домой сквозь розовато-серый закат Чикаго, проведя время в гостях у подруги.
Веселое это, хотя и многотрудное дело – догонять резвую Лотти, Лотти, у которой прямая спина, крепкие ноги, удобные ботинки, отлично сшитый костюм – и бес неугомонности внутри… Все перечисленное позволяет ей с такой быстротой оставлять позади себя вытянутые кварталы Чикаго – все, но вот последнее… Незамужней женщине, тридцати с лишним лет, не полагается таить в себе бесенка – ей следует быть уравновешенной, трезвой и практичной, Лотти это знала и обычно довольно умело скрывала своего бесенка. Тем не менее она так часто чувствовала себя шестнадцатилетней девчушкой, совершенно не способной отвечать за свои поступки, что вынуждена была внезапно предпринимать дальнюю прогулку вдоль озера в ненастные дни, когда брызги жалят щеки, или убегать далеко за город, где можно сбросить шляпу и украдкой попрыгать, не привлекая косых взглядов окружающих. Такие прогулки помогали ей справляться с собой. Правда, самой Лотти вовсе этого не хотелось. Ей нравилось такое чувство. Но ведь нельзя в тридцать два года прыгать козликом, не вызывая укоризненного движения поднятых бровей… Мать Лотти, миссис Керри Пейсон, совсем вышла бы из себя при одной мысли, что кто-либо из ее консервативных соседей осмелился выразить порицание одному из членов ее семейства. За шестьдесят пять лет жизни на белом свете миссис Керри Пейсон так толком и не разобралась в процессах брожения «обыденной жизни». Ибо в противном случае она должна была бы знать, какой оглушительный взрыв неизбежно следует за закупориванием таких девиц, как Лотти…
В тот мартовский день, о котором идет речь, бесенок был особенно неугомонным. Несколько часов, проведенных в четырех стенах за разговорами с девицами ее возраста и социального положения, неизменно оказывали на Лотти Пейсон подобное действие.
Проворно шагая домой, она размышляла о том, что вообще терпеть не может так проводить время что называется не проводить, а возмутительно тратить время. Бекки Шефер отвезла прочих гостей в своем электрическом автомобиле. Но в Лотти вдруг поднялось отвращение к сияющей лаком коробке, и она предпочла пойти пешком хотя и понимала, что из-за этого опоздает домой.
– Нервы? – спросила Бекки Шефер, втискивая тучное тело на место водителя.
– Хочу глотнуть немного воздуха, – ответила не совсем искренне Лотти и вздохнула полной грудью. Автомобиль гордо тронулся. Сквозь него в зеркальные окна виднелись плечи, обтянутые безукоризненными костюмами, белые перчатки, яркие шляпы. Лотти в прощальном приветствии высоко подняла руку, ладонью наружу Лакированный экипаж бесшумно промчался мимо, прошуршал на повороте и исчез.
Итак, она размашисто шагает сквозь предвечерний туман. Проказливый мартовский ветер раздувает ее юбки – нет, юбку: дело происходит в 1916 году и дамы уже не признают нижних юбок. Ветер доносит до нее запах рыбы – это озеро Мичиган в марте, навоза – это бойни, и запах дыма – это гарь от пригородных поездов и миллиона труб, и все эти запахи образуют благовонную смесь, истинный фимиам для ее чикагского носа.
Быстро несется она, и отчетливые, хотя и бессвязные мысли мелькают в ее голове:
«Как мы лгали сегодня друг другу! Впрочем, пожалуй, раз или два мы были даже ближе к правде, чем хотелось бы… Бекки жестокая… Ну вот, конечно я все-таки забыла взять у Силии рецепт этого кекса… Ноги Бек… Никогда таких не видала… Брр… чудовищные ноги… Следовало бы запретить надевать серые чулки на такие толстые ноги. Казалось, они заполнили всю комнату… Чудесный закат! Хорошо бы пойти к озеру на минутку… Нет, не стоит, ведь у нас гости к обеду… Почему-то вечно называют Чикаго уродом, а на самом деле он… Завтра, пожалуй, будет хорошая погода. Можно будет пойти в город поискать голубой саржи… или лучше трикотина. Интересно, согласится ли мама пойти… Надеюсь, на этот раз…»
