Буквально за полтора месяца я высохла, как урюк, а мое лицо пошло морщинами пятидесятилетней женщины, хотя недавно мне исполнилось только тридцать шесть. Мои еще совсем недавно роскошные груди повисли сдувшимися воздушными шариками, будто у негритянки из каких-нибудь Либерии или Конго. Как можно было любить такую? Да еще после того, что случилось…
Пришел день, когда Вадим объявил мне: «Я больше не могу и не хочу быть с тобой».
И ушел.
Я осталась одна. Но я не плакала. Говорят, это признак сильной женщины. Я не была сильной женщиной, но я не плакала — все эти слезы, и стоны, и всхлипы провалились куда-то внутрь и, как потом оказалось, накапливались до критической массы.
Я продолжала жить по инерции, словно разогнавшаяся машина, которая еще какое-то время двигается с выключенным мотором — но все медленней. И наконец останавливается. Когда эта машина остановилась, я спросила у своего отражения в зеркале: «И что дальше?».
Отражение, глядя на меня сухими воспаленными глазами в темных кругах, молчало. Ответа на этот вопрос не было, потому что дальше я не видела ничего — так зачем было жить?
Тут главное не колебаться, иначе сомнения и нерешительность могут помешать осуществить задуманное. Я закрыла квартиру на ключ, добрела до гаража и вывела старенький «фольксваген-гольф» выпуска 90-х гэ-гэ прошлого столетия. Села за руль и отправилась в свой предпоследний путь. В последний тебя везут другие.
Километрах в пятнадцати от города, как раз перед въездом на мост, есть очень крутой поворот, и если как следует разогнаться, да не тормозить, а наоборот, поддать газку, то как пить дать в этот поворот не впишешься, на мост не попадешь, а вылетишь с дороги и, пролетев метров десять или двенадцать, вмажешься в наполовину ушедший под землю железобетонный дот, оставшийся то ли с Первой мировой, то ли с Отечественной войны.
А потом — все. Станет невыносимо больно, но терпеть эту невыносимую боль придется лишь крохотную долю секунды, после чего вечность заключит тебя в свои бархатные объятья.
Несколько лет назад в этот самый дот врезался «жигуль», и я до сих пор помнила эту картину: машина в гармошку, кругом осколки стекла, всякие железяки и какие-то тряпки, и два трупа — то ли муж и жена, то ли любовник с любовницей.
Нелогично ехать за столько километров, чтобы умереть, скажете вы. Можно найти что-нибудь типа одиноко стоящего дерева или кирпичного забора и поближе. Да и дома имеется масса всяческих средств для осуществления задуманного: снотворное, бельевая веревка, газ. Но не забывайте, что я в какой-то степени все еще оставалась женщиной, а про женскую логику, точнее, отсутствие оной, сказано воз и маленькая тележка.
Попетляв по улицам города, я выехала на трассу, вдавила педаль газа дальше некуда и помчалась с такой скоростью, будто хотела убежать от своего прошлого. Знак предписывал не более восьмидесяти кэмэ, но человек, решивший свести счеты с жизнью, на такие мелочи внимания обращать не будет. Пристегиваться ремнем безопасности я, разумеется, тоже не стала.
Через пару минут, как и положено по закону подлости, на быстро приближающемся горизонте показался сине-белый автомобиль ДПС. Стоявший на обочине мент в ядовито-желтом светоотражающем жилете из всех сил махал своей палкой, требуя остановиться.
— Жене своей махай, — процедила я сквозь зубы и пронеслась мимо, не удостоив его взглядом.
В зеркало заднего вида я успела заметить, как он поспешно садится в машину.
Гонка была неравной. Гаишник несся, как Безумный Макс из одноименного фильма Мэла Гибсона. Он обошел меня через каких-то два-три километра и прижал к обочине. Я заглушила мотор и сидела, тупо уставившись в приборную доску.
Мент выскочил из машины, быстрым шагом подошел ко мне, рванул дверцу и заорал:
— Жить надоело?!
— Да, — честно сказала я.
Подняв голову, я равнодушно взглянула на него. Невысокого роста, крепко сбит, белокур, как ариец, и довольно молод, по крайней мере лет на семь младше меня — это точно. Голубые глаза, широкие скулы, правильной формы нос.
Мент сердито смотрел на меня, и мне даже показалось, что он потянул этим самым носом, чтобы уловить запах спиртного.
— Выйдите из машины. И документики, пожалуйста.
«А ведь он не представился, — вяло подумала я, доставая из бардачка бумаги. — Сержант там, Тютюхин или генерал Нетудыхата. Ну и черт с ним, мне-то какая разница?»
Я вышла из машины и подала ему документы. Минуту он бегло просматривал их.
— И что мне с вами делать, гражданка э… Наталья Уличева? — произнес он чуть мягче.
— Что хотите. Штрафуйте, отбирайте права, сажайте в тюрьму. Расстреливайте.
Он опять перевел взгляд на меня и изучал значительно дольше, чем мои водительские права. Потом сказал совсем неожиданную вещь:
— Вам… плохо?
Не надо ему было делать этого. После этих слов все то, что копилось во мне последние недели, вдруг хлынуло наружу безудержным потоком.
Я упала к нему на грудь, даже не успев подумать, как это может выглядеть со стороны. Вот, оказывается, и все, что мне было надо: упасть на сильную мужскую грудь — и больше не держать себя в тисках. Меня била дрожь, а с губ срывались стоны и бессвязные слова, искаженные всхлипами:
— Дальше… не могу… больно… не могу… Господи… за что?
Он растерялся. Наверное, стоять так, при исполнении, с рыдающей женщиной на груди под взглядами проезжающих водителей, было ужасно глупо: Но и оттолкнуть меня он не мог. Он положил мне на спину руку, вроде как полуобнял, и пробормотал:
— Ну, ну… что вы, в конце концов… ну, успокойтесь же.
Через какое-то время мои рыдания начали стихать. Мне стало очень неловко.
— Простите, — оторвавшись от него, я отступила на шаг. — Бабья истерика.
— Кто сказал, что истерика плохо? — мягко произнес он. — Истерика — это разрядка. Ведь вам теперь легче, да?
Странные, совсем не ментовские были эти слова. И глаза у него при этом стали какими-то не ментовскими. Я не ответила, подумав про себя, что, наверное, мне и правда немного полегчало. Как ни удивительно, но, несмотря на разницу в возрасте, он утешал меня почти по-отцовски!
— Знаете что? — вдруг сказал он. — Боюсь, в таком состоянии вы далеко не уедете. Не стоит испытывать судьбу. Садитесь в мою машину, я отвезу вас домой.
Я нашла в джинсах платок, вытерла слезы и покорно пошла к «девятке», в которой громко шипела, трещала и разговаривала сама с собой рация. Мент последовал за мной, но остановился на полпути.
— А ваша машина?
