Татьяна Алюшина
На грани счастья
— Ну нет, дорогая! — заявил Гришка и, ухватив Дарью за руку, выдернул ее с начальственного места. — Раз уж я пропустил все самое интересное, сядешь со мной, учиню тебе допрос с пристрастием!
— И кто виноват, что ты всегда «норовишь прийти, когда разгар событий кончен»? — посмеиваясь, процитировала она его же любимую фразу и включила начальницу: — А кстати, почему мы тебя все ждали? Ты где задержался-то, конь наш вороной? Не по амурным ли делам?
— Об этом позже! — подражая актеру Буркову из известного фильма наклоном головы, выражением лица и отсекающим жестом руки, отложил вопрос Гришка.
И, не выпуская ее руки, двинулся по проходу, но был остановлен молниеносным движением Эллочки, ухватившей начальницу за свободную руку.
— Нам тоже интересно! — возмутилась Эллочка. — Пусть она здесь сидит и всем рассказывает!
— А я буду громко ее пытать! — пообещал Гришка, состроив инквизиторскую мину, чмокнул Эллочку в нос, высвобождая из ее цепких лапок «подследственную».
Эллочка поборолась для виду, но сдалась, как и следовало ожидать. Одержав викторию в баталии за эксклюзивное внимание начальницы, Гришка двинулся далее по проходу, таща Дарью за собой, к месту своей обычной дислокации в автобусе, на последнее двойное сиденье.
Закинул почти небрежным жестом свой ноутбук на задний, четырехместный ряд сидений. На аккуратно сложенный, мягкий — заметьте! — мягкий реквизит, позволявший расчетливую демонстрацию такого небрежения к любимому предмету производства и, собственно, всей жизни. Чуть оттеснив Дарью, Комаров лихо скакнул на облюбованное место у окна, картинным, нарочитым жестом указав ей на сиденье рядом.
Дарья с сомнением посмотрела на предложенный «пыточный стул», повернулась к салону и с тем же сомнением посмотрела на свою команду.
Народ замер в последней стадии разбираемого любопытства, готовый внимать «чистосердечке». Аж повыворачивались все на своих местах, Ленка с Оксаной так вообще встали на своих сиденьях на колени, высунув любопытные головушки над спинками кресел.
— Ладно, Малюта! — сдалась с театральным вздохом смирения Дарья. — Чини свой допрос, изувер!
Гришка в предчувствии интриги развернулся спиной к окну, дождался, когда Дарья сядет, и с улыбкой кота, интересующегося у пойманной мышки: «Жить хочешь?», нежненько так спросил:
— Ну что, Дарь Васильна, согрешила?
И Дашка, собравшаяся было подыграть, сценически вздохнула и принялась каяться, глядя в этот момент почему-то не на Гришку, а дальше, поверх его плеча в окно.
Вот почему?!
То ли щелкнуло что-то в уме, то ли боковым зрением уловила некое странное, нелогичное движение — бог знает!
Она единственная в эти последние четыре секунды смотрела за окно на перекресток, который они проезжали! Все смотрели на них с Гришкой!
Даже водитель Михалыч, хоть и не сводил взгляда с дороги, внимательно слушал, что происходит в салоне, периодически многозначительно хмыкая и качая головой из стороны в сторону, не отставая от коллектива, — веселился!
А Дашка смотрела в окно! Единственная смотрела и видела летящую на них смерть!
И что-то случилось в этот момент с ее сознанием, оно словно включило какие-то резервные механизмы, вытворяя немыслимые штуки… Движение вокруг нее как бы замедлилось, растянувшись во времени, как муха, залипшая в меду, еле барахтающаяся в тщетной последней надежде спастись.
И окружающее пространство стало ярким, четким до самой миллиметровой детали, как выхваченное мощным прожектором. Находившиеся в автобусе люди, выражение их лиц, детали одежды, даже обивка кресел казались насыщенней, как на проявившейся картинке, и грузовик за окном, несущийся наперерез их автобусу, его цвет, номер и лежащая на руле голова водителя, поблескивающая вспотевшей лысиной в обрамлении коротких седых волос, мотыляющаяся от движения в разные стороны. И пляшущие в солнечном луче пылинки рядом с улыбающимся лицом Гришки…
И только мысли не попали в эту тягучую медовость, проносясь в голове с обычной скоростью, но тоже как-то странно — пучком, по нескольку сразу — осознаваемые, ощущаемые.
«Мы не успеем!» — констатировало Дашкино сознание.
И чей-то незнакомый металлический голос, как метроном в ее голове, отсчитывал секунды:
«Раз…»
«Нет, господи, нет!»
«Два…»
«Я не хочу!!!»
«Три…»
В последний момент отсчитываемого междусекундья Дашка успела рвануть на себя Гришку от стекла, от смерти, и обхватить его голову рукой!
«Четыре!!!»
Их отбросило к правой стороне автобуса, и в дробленые мгновения этого полета она слышала жуткий грохот корежащегося металла, звон бьющегося стекла и успела подумать: «Ты ошибся, не судьба!»
И почувствовала чудовищную, какую-то нечеловеческую боль сразу в нескольких местах тела, сопровождаемую колокольным звоном в голове от удара. И провалилась в темноту.
— Дашка!!!
Откуда-то сбоку продирался, прорывался в темноту, где она находилась, чей-то голос.
Он был здесь инородным, чуждым, отвергаемым самой сущностью черноты, но, разрывая в клочья от самой границы тьму-тьмущую, крушил, настаивал:
— Даша!!!
…И-и-и-и — хлоп! Включилась, вернулась в присутствие Дарья.
«Да, да. Я здесь», — мысленно ответила она зовущему голосу.
И попыталась открыть глаза.
И следом за вернувшимся сознанием ее догнали шаставшие где-то до сих пор ощущения, чувства, жизнь.
И запах! И вкус!
Она почему-то никак не могла разлепить веки, что-то теплое, вязкое мешало им открыться, это первое, что ощутила Дашка, а следом хлынули всем скопом, как из прорвавшейся трубы, спешившие заявить о себе иные чувства.
Запах, такой странный, перенасыщенный. И металлический вкус во рту. И что-то теплое текло ей на лицо.
Дашка сильно зажмурилась и попыталась разлепить веки еще раз, получилась лишь слабая щелочка света, она повторила несколько раз «жмурки», с третьей попытки смогла разлепить веки… и ни черта не увидела, кроме ярко-алого фона перед глазами.
Дашка интуитивно потянулась протереть глаза, но такое, казалось бы, простецкое движение не получилось, — руку чем-то сильно придавило. Дарья попробовала другой, левой рукой — эта шевелилась, хоть по ощущениям тоже была прижата.
Тогда она попробовала двигаться всем телом. И обнаружила ужасное: двигаться она не могла!
Вернее, не совсем так глобально: «не могла», тело-то двинулось совсем немного, но это отозвалось такой чудовищной и разнообразной болью в нем!
