Когда Розеры приехали на этот раз, чтобы посмотреть своего второго внука, они произнесли все полагающиеся к случаю слова. Они старались уделить одинаковое внимание внуку и внучке, но от Барбары не укрылось, что они больше играли с Аннетт, чем с Кристианом. Она заметила и то, что на сей раз они не оставили чека на тысячу долларов. Однако она была слишком подавлена, чтобы сказать об этом Дику.
Барбара начала всерьез подумывать, что она сходит с ума. Приступы клаустрофобии усиливались, о нормальном ночном сне она уже давно забыла. Она сильно похудела и осунулась, под глазами у нее появились черные круги. Она грубила Дику без каких-либо причин и потеряла всякий интерес к сексу. Иногда, лежа в постели без сна, пытаясь не слышать беспокойное хныканье малыша, она чувствовала, как ходит ходуном кровать, и понимала, что это Дик перешел на «самообслуживание». Но ее это не трогало. Она ничем не могла ему помочь. Ей было жаль, но она ничего не могла поделать.
Все коммуникации в доме были проведены очень давно, и кондиционирование не предусматривалось. Жара и влажность усиливали у Барбары чувство замкнутого пространства. Она желала смерти своему ребенку. Несколько раз она оставляла его лежать на столе, придвинутом вплотную к открытому окну, а сама отправлялась на улицу. Она надеялась, что он случайно выпадет из окна восьмого этажа и убьется. Но едва она выходила на улицу, как раскаяние безжалостно гнало ее обратно, бегом вверх по темной лестнице с металлическими ступенями – только бы не споткнуться! Она врывалась в квартиру и хватала ребенка со стола. Она прижимала его к себе и целовала, не замечая его обычного запаха. Он принимался плакать и корчиться, и даже ее вина не делала его лучше.
Врач уговаривал Барбару не беспокоиться. Он говорил, что со временем ребенка перестанут мучить колики, это всегда проходит, надо только набраться терпения.
Так тянулись июль и август, жаркие и влажные, один бесконечный день за другим. Дик был поглощен проектированием новой гидравлической системы для атомных подводных лодок. Барбара же была поглощена страхом, что ее жизнь кончилась, не успев по-настоящему начаться.
– Может, виноват большой город, – сказал однажды Дик. – Может быть, нам следовало бы переехать в пригород?
Барбара стояла в душной кухне, мыла детские бутылочки и стерилизовала соски. В книжках писали, что, рожая детей одного за другим, вы экономите на принадлежностях для малыша, поскольку можете пользоваться одними и теми же вещами сначала для одного, а потом для другого. Но в книжках ничего не говорилось о том, сколько раз вам придется делать одно и то же: полоскать, стерилизовать и просушивать.
– Стилсоны очень довольны своим домом в Вестпорте. Может быть, и ты не чувствовала бы себя взаперти, если бы мы жили за городом. – Дик старался помочь, когда Барбара рассказала ему о своей клаустрофобии. – Вестпорт мы не можем себе позволить. – Дик получал в «Маклафлин» уже четырнадцать тысяч в год. Это была приличная зарплата, но недостаточная, чтобы жить в таком месте, как Вестпорт. – Ну, может быть, тогда Лонг-Айленд? Один из наших только что купил в том районе приличный дом.
– Ты имеешь в виду Левиттаун? – Барбара изо всех сил старалась поддерживать разговор, хотя в голове у нее в это время проносились картины детоубийства и самоубийства, разрушения и опустошения. – И стать типичной семьей в типичном доме?
Она так часто хохотала над карикатурами, изображавшими, как мужчины возвращаются поздно вечером домой и не знают, который дом их собственный. Сейчас ее смех прозвучал, как смех сумасшедшей.
– Не обязательно Левиттаун, – сказал Дик. Он насторожился – смех выдал ее. – Что-нибудь посимпатичнее, чтобы дети могли играть во дворе. Тогда тебе не придется ходить с ними в парк.
Он старался сделать ее жизнь более сносной.
– Мне нравится ходить в парк, – сказала она. Приступ хохота прошел, ее голос, как и вся она, был совершенно безжизнен.
Тихий голос Барбары ввел Дика в заблуждение, он подумал, что можно дать отбой, и потерял бдительность. Но звуки, которые донеслись до него из кухни, заставили его замолчать на полуслове и пойти туда. Все до единой бутылочки от детского питания были разбиты. Осколки стекла переливались в свете лампы. Барбара сидела на полу среди битого стекла и просеивала осколки через пальцы. Когда Дик вошел, она подняла голову. Из глаз ее медленно катились две слезы.
– Ты не мог бы это убрать? – спросила она тихо. Она откинула прядь волос, оставив на лбу кровавый след порезанной рукой. – Извини, – сказала она. – Я просто хочу спать.
Дик проводил ее взглядом, пока она шла через гостиную. Он не понимал, что происходит. Взяв из кладовки веник и совок, он начал подметать битое стекло.
Третью неделю октября Дик провел в Монтауке. Компания «Маклафлин» проводила семинар для своих служащих и, дабы способствовать умственной активности работников, решила изолировать их на неделю в гостинице «Герни».
– Почему бы тебе не присоединиться ко мне? – спросил Дик по телефону. – Выезжай в пятницу вечером, а на следующей неделе я возьму отпуск. – Впервые после инцидента с битьем бутылок Дик завел с Барбарой разговор, не имеющий отношения к каждодневным делам. Он думал, что она на грани нервного срыва, и опасался неосторожными словами или поступками столкнуть ее с края пропасти. Еще он боялся потерять ее. Если ей и не нравилась их жизнь, то ему – наоборот. Ему нравилась рутина его жизни и работы, он любил своих детей и свою жену.
– А как же дети?
– Почему бы тебе не попросить свою маму забрать их на это время?
Эванджелин была в восторге. Она приехала на Манхэттен в середине дня в пятницу. На ней был вязаный хлопчатобумажный блузон итальянского производства и глубоко запахивающаяся юбка-миди. В таком наряде вид у нее был шикарный. Когда она поцеловала Барбару в дверях, дочь уловила свежий запах туалетной воды. Барбара не могла припомнить, когда она сама в последний раз пользовалась духами.
– Я тебе удивляюсь. Когда ты куда-нибудь выберешься? – сказала Эванджелин. – Выглядишь просто ужасно.
Барбара опустила взгляд на свое застиранное полосатое платье. Она носила его еще в колледже, и сейчас, когда она так отощала, оно висело на ней как на вешалке. Ее единственной косметикой был мазок губной помады, которая лишь подчеркивала серый цвет ее лица. Мать была права.
– Я знаю. Я и чувствую себя ужасно. Мне кажется, я бы с удовольствием выбралась отсюда навсегда. – Слова вырвались сами собой, прежде чем она сумела сдержаться. Нежность и заботливость матери растопили ледяные баррикады в ее душе.
