Но если уж на то пошло, то больше всех она расстроила Лиззи. Лиззи была так уязвлена, а затем даже сердита, что Фрэнсис пришлось соврать, что рейс у нее на час раньше, чем на самом деле, чтобы побыстрее уехать из Ленгуорта.
Фрэнсис сказала Лиззи:
– Ну как я еще могу тебе объяснить? Я получила это приглашение в Испанию неделю назад. От мистера Гомеса Морено. Я спросила, не помешает ли Рождество этой поездке, и он ответил, что нет, наоборот, это прекрасное время, потому что гостиницы его отца работают, но в них мало постояльцев и это позволит мне получше все рассмотреть, пообщаться с сотрудниками, с прислугой. Он сказал, что они с отцом обычно работают на Рождество, потому что отцу этот праздник не нравится.
– Но ты, по крайней мере, могла бы поехать на святки, – настаивала Лиззи. Она приняла у Фрэнсис целую кучу подарков и бросила их на пол у елки, как будто они ее совершенно не интересовали.
– Но мне захотелось поехать именно на Рождество. Лиззи перешла на крик:
– Захотелось! Когда я смогу сделать то, чего мне захочется? Хоть раз в своей жизни, а?
Фрэнсис попыталась взять сестру за руку, но та ее отдернула.
– Лиззи, я твоя сестра, но я ведь не ты. Я не могу всегда подстраиваться под твою жизнь, как и ты – под мою.
– Пожалуйста, не уезжай, – попросила ее Лиззи. – Пожалуйста. Ты же знаешь, что нужна мне здесь, ты знаешь, что это…
– Всего один день, – проговорила Фрэнсис. – Рождество – это ведь всего один день.
Лиззи вдруг разрыдалась.
– Ну почему ты не хочешь сказать мне правду? Почему ты не хочешь сказать мне, зачем уезжаешь и отчего не останешься здесь?
– Я и сама толком не знаю.
Теперь, откинувшись в своем кресле, она думала, что то была просто отговорка. В характере Лиззи были такие проявления, от которых Фрэнсис всегда пыталась уклониться. Начиная с их самых юных лет, когда они ничего не делали по отдельности, даже в самые интимные моменты, Фрэнсис всегда оставляла что-то про себя. И не обязательно это было что-то значимое, но абсолютно личное. Какая-то ее мысль, принадлежавшая только ей и, следовательно, сохраняемая в секрете. В детстве ей нравилось касаться Лиззи, нравилось лежать или сидеть прижавшись к ней и при этом не разговаривать, а думать про себя свои сокровенные мысли. Эти думы не были особо глубокими, по большей части – просто какие-то сказочные истории, происходящие в таинственном окружении, но они были очень приятными и необходимыми для Фрэнсис. Для нее было важно, чтобы никто о них не знал. Лиззи никогда не спрашивала сестру о ее раздумьях. Может, это не приходило ей в голову, а может быть, она полагала, что они всегда думают об одном и том же.
Фрэнсис любила Лиззи. Она любила ее за силу, талант и энергию, которые, в частности, проявились в „Галерее", в Грейндже, в подходе к воспитанию детей и чувстве цвета. Фрэнсис любила и моменты, когда Лиззи выказывала слабость, как было, например, после смерти близнеца, родившегося вместе с Алистером. Лиззи искала тогда у Фрэнсис моральной поддержки, хотя такие проявления были для Лиззи крайне редки. Поэтому Фрэнсис было больно ранить сестру, больно видеть, что та не может и не хочет понять, что их нужды и желания отличны друг от друга. Фрэнсис чувствовала себя виновной в том, что Лиззи будет так трудно в это Рождество, а сама она будет в это время в Испании. Хотя с какой бы это стати она должна была чувствовать себя виноватой? Ведь не она выбирала жизнь для Лиззи, а сама Лиззи. Так почему же она должна испытывать чувство вины? Потому что Лиззи заставила ее чувствовать это, как, пусть в меньшей мере, и ее соседка в самолете, жаждавшая рассказать ей про своего сына, наряжающегося Робин Гудом, чтобы влить в английских туристов побольше пива.
– Не надо никакого чувства вины. Не надо. Ты не обязана отвечать за это, – сказала самой себе Фрэнсис.
– Извините? – встрепенулась женщина.
– Почему женщины всегда чувствуют себя виноватыми? Почему они всегда чувствуют себя обязанными кому-то еще? – спросила Фрэнсис, открывая глаза.
Женщина пристально смотрела на нее несколько секунд, потом снова взяла в руки журнал и стала подчеркнуто внимательно разглядывать рекламу духов.
– Этого я не знаю, – сказала она и добавила с долей облегчения: – До Севильи осталось всего час и десять минут.
В аэропорту Севильи, потрепанном и заброшенном, как и все провинциальные аэропорты, Фрэнсис ожидал маленький человек в голубом костюме. В руках у него был плакат с надписью „Мисс Ф.Шор-ту-шор", который он держал прямо перед лицом, и все это напоминало картинку из игры „составь фигуру", где нужно подставлять подходящую голову, ноги и тело.
– Мистер Гомес Морено? – спросила Фрэнсис. Она задала свой вопрос как-то неуверенно, по-английски, не доверяя только что прочитанным в разговорнике словам и правилам испанского произношения и боясь перепутать их со знакомым ей итальянским. Человек опустил плакат, открыв широкое, расплывшееся в улыбке лицо.
– Сеньора Хоре-ту-Хоре?
– Просто Шор.
– Сеньор Морено посылать меня. Я везти вас. Отель „Торо". Сеньор Морено встретить вас в отель „Торо". – Он взялся за багаж Фрэнсис. – Идти со мной, сеньора Хоре-ту-Хоре.
Он рванул с места, и Фрэнсис пришлось чуть ли не бежать за ним с сумочкой и плащом в руках. Маленький человек сказал через плечо:
– Пожалуйста, держать сумку. Держать все время. Севилья „тирон".
– Что такое „тирон"?
– Ребята хватать Сумки быстро-быстро, с мотоциклы…
Он прошел сквозь автоматические двери на выходе из здания аэропорта, чуть подавшись в сторону, пропуская вперед Фрэнсис.
– До Севильи далеко?
– ¿ Que?[2]
– Ну, ¿ está lejos Sevilla?[3]
Мужчина ответил:
– Нет, машина доехать быстро.
Снаружи было по-зимнему темно, дул холодный ветер, но небо над головой было расцвечено скопищем незнакомых звезд. Маленький мужчина усадил Фрэнсис на заднее сиденье, кинул вещи в багажник и бросился на сиденье водителя так, будто им нельзя было терять ни секунды. Он завел мотор и резко сорвал машину с места, с визгом шин погнав ее, словно преступник, только что ограбивший банк и уходящий от погони.
Фрэнсис пришла в голову мысль, не похищают ли ее, однако при этом она осталась совершенно спокойной. Это было маловероятно, но не так уж и невозможно. Ничто сейчас не казалось невозможным. Если уж она нарушила плавное течение жизни, то почему бы судьбе не ответить ей тем же? Она посмотрела в окно. Какие-то строения, наверное фабрики, и высокие заборы с натянутой по верху проволокой проскакивали мимо в желтом свете уличных фонарей. Пейзаж был индустриальный и скучный.
