Но все оказалось точно так, как рассказывал профессор. Энн старательно следовала его советам и поразилась — какой красоты и глубины серые глаза профессора Рауда. Такой взгляд способен пронзить женское сердце навсегда. Но она отогнала эту мысль, не за тем она приехала в этот дом. Ей следует внимательно смотреть в глаза, похожие по цвету, в глаза, которые наверняка со временем обретут такую же глубину, как отцовские. Зигни очень необычная девочка, она гораздо взрослее своих лет.
Энн полюбила свою подопечную. Зигни нравилась ей неординарностью. Иногда становилось страшновато за нее — из арвикского уединения ей предстоит выйти в большой мир. Но могла ли предположить Энн, сколь велик будет мир, в который суждено выйти этой девочке? Зигни, словно воспитанница монастыря, проведшая в добровольном заточении много лет, должна вылететь в совершенно иной мир.
Однажды девушка сказала взрослой женщине:
— Энн, я все чаще размышляю над твоими словами — помнишь? «Никогда не предавай себя». Глядя по ночам на звезды, я размышляю: что там происходит? Есть ли в этом какой-то смысл? Лично для меня? Участвую ли я во всем, что меня окружает? Знаешь, Энн, я чувствую себя не такой, как все, я очень трудно схожусь с людьми. Ты можешь меня спросить, какое отношение все это имеет к кому-то, кроме меня самой? Но я уверена, все, что происходит под небом, касается всех нас. Каждого из нас…
Зигни прервала поток воспоминаний. Да, вот так говорить о своей жизни она могла бы только с близким человеком вроде Энн. А что ей рассказать о себе этому американскому парню? Человеку из совершенно чужого мира, в котором она оказалась, но который еще не поняла. Мир, который должен стать для нее всего-навсего средством, с помощью которого она достигнет желаемого — выучит японский язык.
Ей вспомнился один момент из домашней жизни. Однажды Зигни сидела в любимом кресле у камина и смотрела на пылающие поленья, когда вдруг ощутила, что в голове стучатся строчки. Она взяла ручку, и кто-то невидимый продиктовал: «Ты слишком озабочена собой, ты не слышишь внутренних побуждений, их заглушает шум твоих желаний. Может быть, тебя отторгнут, но учись не поддаваться. Знай, ты можешь заниматься чем-то незначительным на первый взгляд, но учти — все дела сложатся в общую мозаику жизни. Возможно, ты никогда не узнаешь, где и как эти кусочки соединятся в одно целое, но ты испытаешь удовлетворение. Ты станешь свободной, потому что узнаешь, кто ты, осознаешь свою малость, свою слабость, свою самонадеянность и узнаешь, что такое великие дела, слава. Ощутишь творческие силы, которые тебе неподконтрольны».
Зигни не просто записала эти строки, возникшие из ниоткуда, — она запомнила их навсегда.
Она читала, что японские художники, сидя перед чистым листом, занимаются медитацией, прежде чем прикоснуться к бумаге. Иногда несколько дней подряд. Но, приступая к работе, они точно знают, что делать. Ее нынешняя жизнь в Америке и та, что была в Швеции, может, и есть стадия медитации перед чем-то главным в жизни?
Да, а этот Кен Стилвотер… Уж он-то никак не вписывался в подготовку к дальнейшей жизни.
Но почему сердце Зигни вдруг забилось, стоило ей мысленно произнести имя этого американского парня? Она снова ощутила запах свежести — ветерок, ворвавшийся в открытое окно машины, коснулся лица Кена и донес до Зигни аромат его лосьона после бритья. Ей померещился голос Энн, которая предупреждала:
— Самое главное в жизни, Зигни, никогда не предавать себя.
Да о чем это она?
Глава пятая
Знак Провидения
— Что это такое?! — воскликнула Зигни, вынимая из старого пыльного чемодана тяжелый фолиант.
— Это? Наверняка еще один дедов гербарий. Я говорил тебе, мой дед Билл Рэдли, отец матери, был ботаником. Он собирал гербарии по всему свету.
— Но почему тогда гербарий если не в музее, то хотя бы не в шкафу? А здесь, в чердачной пыли? — бормотала Зигни, пытаясь открыть толстенный альбом в бордовом кожаном переплете.
Но он не поддавался. Зигни недоуменно повертела его — так вот в чем дело, у нее под пальцами оказался корешок. Она повернула альбом другим боком и подняла тяжелую обложку.
Может ли такое быть?
Девушка не верила своим глазам. Это что, игра воображения? Откуда здесь взяться японским иероглифам? Да этот альбом битком набит ими!
Зигни не замечала, что ее вспотевшие от волнения пыльные пальцы совершенно почернели.
— Нет, Кен, если это назвать гербарием, то он совершенно особенный. Я бы сказала, это японский гербарий.
— Японский? Да что тут странного? Мой дед где только ни был. Знаешь, со временем в этом доме будет музей деда. А то может показаться, что мы не по-американски обходимся с собственностью — никто в доме не живет, но мы его не продаем, не сдаем в аренду. Но когда здесь откроем музей, то мы этот дом будем продавать каждый день и всем подряд. Улавливаешь? Мы заработаем на нем намного больше, чем если бы взяли и просто продали. Городок Вакавилл не самое дорогое местечко. Сама видишь.
— Ну ясно! — Зигни засмеялась. — Что ж, очень мудро и очень по-американски. То есть лучше сказать — по-американски мудро.
— Мы выставим все, что подчеркнет величие деда и нашей семьи заодно, сама понимаешь, — пояснил Кен.
Зигни молчала, не в силах отвести глаз от своей находки. Вот оно. Вот оно… Наконец-то. Это свершилось. Предчувствие и ожидание не обманули ее.
— Зи-иг! Почему ты молчишь? Не можешь отвести глаз от высушенных листьев? Или там какой-нибудь цветок, которым привораживают к себе парней северные красотки-ведьмочки?
Она молчала. Если бы Кен знал, что за гербарий она нашла! Да, фолиант, состоящий из двадцати книг, на самом деле полон листьев. Он так и называется — «Манъёсю», «Собрание мириад листьев».
— Давай-ка, детка, топай сюда. Еще минута-другая — и обед готов. Это королевский обед, милочка. Такой не способна приготовить ни одна женщина. Ммм… Отлично! — И Зигни услышала, как звякнула ложка — Кен снимал пробу. — Истинный шедевр. У нас, Стилвотеров, во всех делах так — за что ни возьмемся, во всем взбираемся на вершину успеха. Ты уже заметила? А? — Кен не умолкал ни на секунду, а пальцы его работали словно сами по себе, луща фасоль и выпуская на волю бобы, пестрые, как воробьиные яйца. — Никогда не поверю, что в этом альбоме не гербарий, там наверняка что-то, имеющее отношение к ботанике. Дед ничего постороннего не держал.
— Ты прав, — наконец выдохнула Зигни, вытирая со лба выступившую от волнения испарину. На чистой, не тронутой морщинками коже остался след грязной пятерни. — Ты прав, — повторила она, — это потрясающий гербарий. Совершенно необыкновенный. «Собрание мириад листьев». Я даже чувствую запах этого букета, он пахнет морем, солью, вулканическим пеплом…
