Все это я сочинила. Было бы лучше, если бы в тот день я действительно вскочила на отцовский живот и прыгала бы по нему, прыгала, прыгала, пока его кишки не полезли бы через покрасневшие глаза. Но я этого не сделала, я вообще в своей жизни в основном прыгала или слишком рано, или слишком поздно. Ни у кого из моих врагов кишки не повылезали. Я поднялась к себе в комнату, побросала вещи в какую-то сумку и уехала. Спрашивала ли я старуху, что было дальше? Увезли ли старика в больницу, когда приехал врач, как долго он был на больничном, сломала ли я ему что-нибудь? Я знала, моего отца не убьешь! Его не уничтожить! Он вечен! Проклятый Шварценеггер! Я не хотела больше оставаться поблизости от него. Тем не менее всю мою жизнь мне казалось, что он рядом. Он поджидал меня за каждым углом каждой улицы, в парке за деревом, перед кинотеатром, школой, перед подъездом дома, в котором мы жили, на стройплощадке дома, который мы строили. Сейчас, в этот момент, он стоит там, за тем облаком! Ждет! Выглянет и спрячется! Очень неприятное ощущение. Он угрожал мне из тени. Даже невидимый, он не давал мне покоя. Странно, я была уже дамой средних лет, а папа все еще смотрел на меня?!
Вот этого вы, господа судьи, должно быть, ждали. Ждали, что, рассказывая о своем преступлении, я вспомню детство. Человека определяет его детство, в особенности оно определяет его преступления. Если это так, то имейте это в виду. Прежде чем вынести приговор, вспомните меня, маленькую, крошечную, а папа не дает мне денег на мороженое, бьет, а мама меня не защищает, молчит, сука, в углу кухни, а бабушка, единственное существо, которое я любила, защитить меня не может, в ней всего тридцать килограмм веса, и если это не грустная история, то я тогда не знаю, что такое грустная история. Я часами могла бы плакать над самой собой, это у меня хорошо получается, но на это нет времени. Мне кажется, если я поспешу, если расскажу все быстро, то слезу наконец с облачной кобылы. Любой приговор лучше этого укачивающего, тряского ожидания, хотя, может быть, это и есть мой приговор?! Нет, не надо! Не делайте этого! Неееет! Вселенная отзывается эхом… Скажите же что-нибудь, подайте знак! Бесчувственные гады, вот вы кто. А может быть, я несправедлива. Может быть, вы сидите за столом и ждете моего рассказа. И не хотите вступать со мной в диалог. Вам приятнее видеть меня такой неуверенной. Вы считаете, что ваши вопросы помогут мне спасти шкуру, поэтому вы и молчите? У меня нет выбора. Я не хочу защищаться молчанием, молчание — это признание. Я возвращаюсь в тот лес.
Настало утро. Я поискала взглядом большое дерево. Я годами ждала кабанов, сидя на ветках больших деревьев, я на одной ветке, он на другой. Где дерево, спросила я тихо. Тссссс! Он поднялся. Поднялась и я. Он двинулся. Двинулась и я. Мне захотелось писать. В лесу мне вечно хотелось писать, но об этом я и заикнуться не могла, даже в бреду! Потому что процесс писанья предполагает стягивание брюк, потом трусов, шум струи по опавшей листве. Писанье в лесу подобно сирене воздушной тревоги в городе, когда над ним появились самолеты с толстенными бомбами. Писать в лесу — еще чего не хватало! Мы шли и шли, я старалась парить над землей.
И если все-таки под моей ногой вдруг хрустела ветка, он простреливал меня взглядом. Я замирала, потом шла дальше. Мы шли и шли. Заросли кустов, кусты. Ветки царапали мне лицо, я старалась ставить ноги в его следы, чтобы запутать след. Зачем? Глупый вопрос. В лесу человек окружен врагами. Топ, топ, топ, моя нога следует за твоей. Мы остановились. Луг был огромным. Он сделал мне знак глазами. Ближе! Еще ближе! Я подошла. Он наклонился. Я не положила голову ему на грудь, мы уже пятнадцать лет вместе, кто сосчитает, сколько раз моя голова покоилась на его груди, это движение уже не могло вызвать у меня дрожь, заставить вспотеть мои ладони, кроме того, мы были в лесу, на охоте, в окружении зверей и врагов. Мы, мой герой и я, его жена, поцелуемся, когда спасемся, когда перебьем врагов. После охоты-войны я стану для него отдыхом воина и наградой. Сейчас я всего лишь маленькое ухо, слушающее приказы. Ветер дует в нашу сторону, они нас не почувствуют, шепнул он. Отстранился от моего уха, выпрямился, посмотрел мне в лицо. Я кивнула. Ветер дует в нашу сторону, это значит дует в нужную сторону, браво, ветер, может быть, мы спасемся! Он двинулся по направлению к большому кусту, я за ним. Он встал на колени, потом лег на живот, направил ствол ружья вдаль. Я сделала то же самое. Я лежала на животе, с ружьем в руках и ждала, ждала. Ждала врага. Противника. Он придет. Придет Зло, и я одержу над ним победу.
Ту квартиру, в бетонном доме, стоявшем среди точно таких же бетонных домов в квартале, где жены рабочих судостроительного завода трахались с незнакомцами, я нашла по объявлению. Ближайший магазин в пяти километрах, телефона нет, автобуса нет. В объявлении было написано, что сдается квартира-студия, на деле оказалось, что это будущая гостиная в недостроенном доме, хозяева которого жили на втором этаже. Половина этой комнаты, а в ней было примерно пятнадцать квадратных метров, стала нашей спальней, в другой половине была кухня, туалет в коридоре, ванная комната этажом выше, использовать ее разрешалось раз в неделю, пройти в туалет можно только через столовую хозяев. Стены в домах были такие тонкие, что, когда трахался Франко из дома в начале улицы, вставало у моего любимого, а мы жили хоть и на той же улице, но в последнем доме. Такие там были дома. Моей зарплаты хватало только на это. Но у меня был свой ключ, наконец-то свой ключ, своя нора, своя дверь! В тридцать два года! Позвонить мне он не мог. Я имею в виду, что мой любимый не мог мне позвонить. Каждый день после уроков, не помню, но, кажется, я вам говорила, что работала учительницей, я блуждала по улицам, по которым он не ходил никогда, болталась в парке, смотрела на магнолии и камелии, домой возвращалась поздно. Мне хотелось заставить его ревновать, хотелось, чтобы он чувствовал неуверенность, чтобы видел, что я могу жить и без него, что он мне не очень-то нужен. Я где-то прочитала, что мужчину легче всего заполучить, если даешь ему понять, что он тебе безразличен. Тогда я считала, что мне необходимо заполучить мужчину. Что для счастья необходимы муж и детская коляска. Я искренне полагала, что, прогуливаясь рядом с мужем, не просто с мужчиной, а с мужем, я обрету уверенность в себе и стану счастливой женщиной. Объективно счастливой. Не только я сама буду ощущать счастье, свое, лично я, нет. Люди, все люди, встречая меня на улице, будут видеть, что вот иду я, замужняя женщина, они будут знать: вот она, там, эта высокая, худая, у нее есть муж, есть ребенок, она счастливая женщина. Я испытывала страшную, страшную, ужасную потребность воткнуть свое счастье в землю, как кол, и притоптать вокруг тяжелым ботинком с толстой подошвой, чтобы этот кол не пошатнулся, не упал. Я в свои тридцать лет чувствовала физическую боль из-за того, что мне не удалось официально связать с собой мужчину. Я воспринимала это как поражение. Не очень-то красиво говорить о себе так откровенно.
