— Поскольку вы так откровенны, Брюс, — повела Аньес бровкой, — объясните мне, как вам удается в сорок пять лет не иметь ни одной морщины?
Тремя днями раньше журнал «Сенсации» задал этот вопрос французской актрисе, выбранной в жюри Каннского кинофестиваля, которая в ответ завела обычную песню: «Стареть прекрасно. Я люблю взгляды, полные опыта, морщины, которые показывают, сколько пережито. Меня трогают люди с кругами под глазами. Вся палитра эмоций проступает на отмеченных временем лицах». При этом наш журнал должен был оплатить огромный счет от парикмахера, стилиста и гримерши. Фэйрфилд не проявил перед нами такого лицемерия.
— Когда я остаюсь один, что бывает часто, я ничего не ем и не пью… Кроме того, я много сплю, у меня есть специальный бальзам для волос, а перед сном я мажусь кремом. И мне еще не столько лет, сколько Мику Джаггеру[28]. Через десять лет посмотрим. Но я не верю в чудеса. Если ты стакан кока-колы, ни один пластический хирург не превратит тебя в стакан пепси.
Он перевел разговор на Шопена, затем заговорил о Серже Генсбуре[29]. Брюс посчитал бы за честь знакомство с ним. Для очередного альбома он собирался, как и Генсбур в свое время, записать песню на мелодию великого поляка в современной аранжировке. Это было странным. В Брюсе не было ничего от типичного рокера. Как и от топ-менеджера, на которого он походил. Перед десертом он захотел попробовать сыры. Тем не менее в нем также не было ничего и от гуляки, бонвивана. Он использовал музыку, политику, кухню, чтобы увести нас от разговоров о своей личной жизни. Брюс направлял интервью в подходящее ему русло. Как только он слышал вопрос, касающийся личной жизни, он переадресовывал его Аньес. Он хотел знать о ней все, и она включилась в игру. Была замужем, разведена, есть сын четырнадцати лет, которого воспитывает бабушка. В сорок три года она готовилась встретить второго мужа.
— Я хотела бы пережить несколько романтических приключений, — объявила Аньес. — Например, свадьбу в Лас-Вегасе. Что-нибудь, что идет вразрез с привычным ходом вещей.
Лас-Вегас мне бы тоже вполне подошел для подобной цели, но я не стал бы оставаться в этом городе больше двух-трех часов. Что касается Брюса, то он счел этот прожект банальным. Он не сказал «нет», но просил отсрочки. Брак, по его мнению, это не какие-то подразумеваемые договоренности, а контракт. Он хотел бы знать, что Аньес может предложить взамен. Она ответила без колебаний:
— Спокойствие, Брюс! Я не стану вам надоедать. Если вечером вам будет нужна спутница, я буду рядом. Я умею принять гостей, но обожаю бывать дома одна. Если вы хотите уйти, чтобы выпить пива с друзьями, пожалуйста. И по возвращении, если вы не будете шуметь и не разбудите меня, не услышите ни одного вопроса. Я люблю свободу, как свою, так и других людей. Ваша свобода мне не будет в тягость.
Он казался прельщенным этим. Такая договоренность его вполне устраивала. Меня, кстати, тоже. Полагаю, что мы уже вышли из возраста страстных романов с рыданиями и вошли в возраст слегка подслащенного лицемерия. Возвышенный в силу своего статуса, Брюс плевать хотел на весь мир и на условности. Флирт в духе шестнадцатого округа Парижа был для него разительной переменой по сравнению с американскими супружескими обязательствами, с их условиями и договорами. Он только спросил, является ли супружеская верность частью соглашения. Аньес не исключала этого, но не желала, чтобы это было написано черным по белому. Эта осторожность вызвала у Брюса энтузиазм.
— Этот последний пункт меня почти убедил, — с воодушевлением проговорил он. — Верность по контракту внушает мне ужас. Как говорил Аристотель, лучше разделить хорошее с другими, чем распоряжаться плохим одному.
Аристотель это сказал? Аньес обещала проверить. Она скорее приписала бы подобную мудрость Лафонтену, своему любимому философу. Брюс прочитал на память «Ворону и лисицу»[30], сделав не больше десяти ошибок. Мы находились под его очарованием. Он забавлялся этим.
— С вами, французами, это так легко. Стоит только выказать любовь к вашей знаменитой культуре, и вы падаете к ногам, как перезревшие фрукты.
— Это нормально, — заметила Аньес, — все любят лесть.
Ну, нет. По мнению Брюса, лучше, чтобы тебя ненавидели, чем любили за то, что было когда-то в прошлом.
— Любить Францию, потому что некогда она была великолепной, — это как заниматься любовью со старухой, потому что она когда-то была молодой, — заявил он.
— Надеюсь, вы ничего не имеете против старушек, Брюс? — спросила Аньес.
Ответ: нет. Доказательство: он предложил проводить ее до дому. А я остался один на тротуаре. Как по рефлексу, я позвонил фотографу из нашего журнала. Пусть походит за Брюсом завтра. И пусть сделает его фото вместе со светской дамой, которая будет сопровождать его целый день. На всякий случай.
Брюс Фэйрфилд, рок-звезда.
Что мне сначала понравилось в этой француженке? Ее дерзость. Она и не старалась изображать безумную любовь. И на этот раз меня хотя бы не принимали за дебила. Девушки все время ждут, что я тут же начну их раздевать, как вскрывают подарок, без промедления. Затем, обманувшись, они начинают распускать сплетни. Если известный певец не ведет себя сразу же наподобие гунна-завоевателя, его тут же обзывают евнухом. Или болтуном. С Аньес ничего подобного. Она посылала счета за дни, проведенные нами вместе, в звукозаписывающую фирму и, как бакалейщица со своими мелочными расчетами, тянула время. Ее культура и ее саркастический ум забавляли меня. Никто не оставался равнодушным к ее шарму. На моих глазах журналист из «Сенсаций» был сражен наповал. Она легко воспринимала жизнь. На второй день знакомства во время показа мод у Диора все, что выводило Коко Дансени из себя, доставляло Аньес радость.
Праздник проходил в Поло де Багателль, в знаменитом Булонском лесу, их аналоге нью-йоркского Централ-парка, в лесу, за которым возвышаются небоскребы Дефанс, их Даун-тауна. Организация мероприятия на французский манер привела к настоящему хаосу. Чтобы попасть в белый шатер, развернутый на лужайке, нужно было сначала провести полчаса в жуткой пробке. Коко не спускала с меня глаз. Каждый раз, как я выпивал глоток виски, она разражалась ругательствами в адрес окружающего нас хаоса, из-за которого мы опаздываем. Она уже предвидела, что в момент показа шедевров я засну. В конце концов, доведенная до исступления, она заставила нас выйти из лимузина в центре Булонского леса. Хорошая идея: придя пешком, мы улизнули от папарацци, которые снимали знаменитостей при выходе из машин. Если бы Коко осмелилась, она бы накинула на голову Аньес вуаль. Один только вид Аньес выводил Коко из себя. Она нас буквально протолкнула во вход для гостей. Учтите, не для обычных гостей. Там были те, которым давали сидячие места, и те, которым полагались только стоячие места. Без шуток: нас включили в число первых. Только вместо двоих нас было трое. И Коко не имела намерений предоставить меня моей участи при попустительстве Аньес. Тогда она стала вести переговоры. Не знаю, на каком языке она говорила, чтобы ее поняли пять охранников, которые, как Альпы, возвышались между толпой и загоном, предназначенным для избранных со значками с надписью «Красный лейбл». Имея вымоченные в азоте нервы, они позволили ей драть горло, а сами смотрели в другую сторону. Мы бы так и стояли там, если бы сначала один фотограф, потом два, потом пять не заметили меня и не стали меня снимать. Банда кинг-конгов что-то процедила сквозь зубы, они вспомнили мое имя, и к нам подошла своего рода герцогиня. Скорее в аду пойдет снег, чем эта гранд-дама выйдет из себя. Окружающая истерия совсем ее не трогала. Она говорила тихим голосом, была скупа на жесты и находила все окружающее абсолютно нормальным. Она и глазом не моргнула, когда Коко назвала ее мероприятие джунглями.
