– Заходите, джентльмены, – пригласил он их своим хриплым голосом. Вернон снял свой стетсон, и джентльмены вошли.
Аврора полюбовалась вечером, потом встала, бросила халат на кровать и пошла в гардеробную выбирать себе платье на вечер, а потом, когда она его выбрала и подобрала подходящие бусы, она достала щетку и постояла перед Ренуаром, причесываясь и глядя на двух молодых женщин в желтых шляпах. Как всегда, ей пришло в голову, что их веселость казалась значительно спокойнее, чем когда-либо была ее собственная. Затем фигуры двух женщин стали неясными, и картина сделалась открытым окном ее памяти: выглянув в него, Аврора увидела себя счастливой – с матерью в Париже, в Тревором на яхте, с Редьярдом во мхах Чарлстона. Ей казалось, что все тогда было счастьем, и лишь потом столько было сказано или сделано.
Вскоре мгла, застилавшая ей глаза, рассеялась, две простые молодые женщины вновь заулыбались ей из своего розового и желтого далека. Она вытерла щеки, кончив одеваться, весело спустилась к своим кавалерам, которые весь вечер думали, как она безмерно восхитительна.
КНИГА II
ДОЧЬ МИССИС ГРИНУЭЙ
1971–1976
Первым любовником Эммы был ее банкир, крупный печальный житель Айовы по имени Сэм Бернс. Своим грустным видом он немного напоминал таксу. Когда наметилась их любовная связь, он был женат двадцать шесть лет.
– Значит тебе вдвое легче оправдаться, – пошутила Эмма. – Я замужем всего одиннадцать лет.
Когда они раздевались, она всегда разговаривала с Сэмом, опасаясь, что иначе он может передумать и выйти из комнаты своей неуклюжей походкой. Но упоминание о его семейной жизни оказалось ошибкой. Оно сделало его еще более грустным. Он был первым вице-президентом небольшого провинциального банка в Де-Мойне, очень любил своих жену, детей и внуков. Он и сам не знал, почему проводит время для ланча в постели с женой своего клиента. «Должно быть, Бог нас всех создал грешниками», однажды сказал он. Но потом ему пришло в голову, что его жена Дотти никогда бы не стала грешить, во всяком случае, тем способом, каким только что кончил грешить он, – и его большие брови нахмурились.
– Не думай об этом, Сэм, – сказала Эмма. – Это не так безнравственно, как рассказывают.
– Я всю свою жизнь был банкиром, – задумчиво сказал Сэм.
– Ты и сейчас банкир. О чем ты говоришь?
Он молча сжал ее. Он имел в виду, что больше недостоин своей профессии; теперь он чувствовал себя прелюбодеем, и это ощущение часто не покидало его целыми днями. Всю свою жизнь он был исполнен сознания долга, поддерживал респектабельность, и лишь для того, чтобы совершенно лишиться ее на пятьдесят втором году и спать с женой своего клиента. По крайней мере, его покойным родителям никогда не придется узнать об этом, даже если бы он был уличен и опозорен. Но это станет известно его жене и детям. Иногда, когда его маленькие внучки Джесси и Джинни возились на его коленях, он чувствовал себя недостойным их, и от отвращения к самому себе был готов расплакаться. В такие моменты он начинал слишком громко смеяться, досаждая этим всем домочадцам.
– Тише, дедушка, как ты шумишь, – говорила Джесси, затыкая пальцами уши.
Сэм думал об Эмме как о жене клиента, хотя по всем действительным намерениям его клиенткой была она сама. Флэп Гортон давно махнул на это рукой, с тех пор как принял позу недоступного ученого. Все счета и финансовые распоряжения, например приобретение необходимой ссуды для выкупа дома, он доверил жене. Правда, его поза не мешала ему постоянно выражать недовольство ее неспособностью поддерживать семейный бюджет в равновесии.
Их споры из-за денег были яростными и полными горечи, в них выливалось все разочарование друг другом. Когда спор начинался, Томми и Тедди хватали первый попавшийся баскетбольный мяч или скейтборд и убегали из дома. По прошествии нескольких лет, когда Эмма и Флэп исчерпали все свои доводы в спорах, даже из-за денег, ее самым отчетливым воспоминанием о жизни в Де-Мойне была одна картина: она сидит на кухне за столом, пытаясь успокоиться и чувствуя вину перед мальчиками, которых видит за окном. Томми часто лежит на траве у дорожки перед домом, отказываясь играть, в напряженном ожидании, когда это кончится и он сможет вернуться домой к своим журналам по научной фантастике и к занятиям минералогией. Тедди, еще более несчастный маленький мальчик, жаждущий любви так сильно, что он выпивает ее как воду. Он ведет мяч ужасно и делает, как обычно, неудачные броски мячом по кольцу, который пролетает в двух футах от его ободка; либо в одиночестве объезжает круг за кругом на своем скейтборде. И все это под холодным небом Айовы.
Томми, который сам был полон напряжения, мог жить в такой натянутой обстановке. Ему было достаточно улечься на своей койке и читать, не отвечая на вопросы и не откликаясь на просьбы. Но Тедди были нужны руки, которые обнимали бы его, уши, слушающие его. Он хотел, чтобы все, кто жил в доме, нежно любили друг друга. Эмма знала об этом. Жажда любви, переполнявшая ее сына, мучила ее в то время, как ее брак угасал. Томми не испытывал потребности в иллюзиях, а Тедди они были нужны, и все его надежды были на мать.
К счастью для всей семьи, первые пять-шесть лет, когда мальчики были еще очень маленькие, Эмма с Флэпом были счастливы друг с другом. Хотя бы это делало им честь. Какое-то время их совместная жизнь еще обладала некоторой активностью, благодаря которой им удалось перебраться из Хьюстона в Де-Мойн, где Флэп преподавал шесть лет. На шестой год он получил постоянную должность, хотя так и не закончил свою книгу о Шелли. Они купили себе дом и прожили в нем два года, когда Эмма вдруг обнаружила, что хочет соблазнить Сэма Бернса, своего кредитора по закладной. За эти два года что-то пошатнулось. Флэп спокойно начал свою карьеру и столкнулся с неудачей. Он всегда ее ожидал и легко с ней смирился. В обстановке научной жизни она была столь же обычной и удобной, как его комнатные туфли и курительная трубка. Но он ненавидел Эмму за то, что она позволила ей произойти. Именно Эмма должна была требовать от него удачи. Она была обязана подталкивать его, пилить, при необходимости – кусаться. Вместо этого она предоставила его самому себе, хотя и знала, что он предпочтет просто сидеть за книгой, пить кофе и разговаривать о литературе, или, как это позднее у него вошло в привычку, трахать студенток.
Эмма также знала, что ей полагалось делать, но заставлять Флэпа добиваться успеха, а самой при этом воспитывать двух мальчиков было ей не по силам. Жаль конечно, но это вообще было ей не по нутру. Флэп неправильно понял ее с самого начала. Она тоже любила сидеть и читать. Еще она любила петь песни со своими мальчиками и говорить с ними о жизни, пить вино, есть шоколад, выращивать цветы, готовить пять-шесть блюд, которые ей действительно удавались, смотреть кино и телевизор, а временами заниматься любовью, – и все это без какой-либо определенной последовательности. К тому же преуспевающие ученые всегда казались ей противными, а неудачники иногда бывали довольно милыми. Она знала, каким несносным станет Флэп, если добьется успеха, и надеялась на некую середину – положение, которое позволило бы ему оставаться дружелюбным и спокойным и немного склонным к домоседству, чтобы он охотно проводил время с мальчиками, а иногда – и с ней.
