из города.
– Как?! Куда?...
– Не могу знать.
– Но его контакты, мне нужны его контакты! – воскликнула я в отчаянии.
– Простите, ничем не могу помочь, – вежливо и сухо улыбнулась мне риэлтор.
Я бы добилась, я бы сказала, что жена, как бы странно в данной ситуации это ни казалось! Но меня обожгло осознанием, что всё-таки я не совсем жена,и раз oн нигде не оставляет контакты, возможно, не хочет, чтобы я знала, где он. Это же очевидно! Я сама его прогнала и сказала про время. Во рту стало горько. Что ж…
Понурая, я вернулась в офис, чувствуя слабость в ногах. Хоть бы меня сегодня больше никто не трогал. Совсем. Зарыться в бумаги, как в норку… Но Лида с порога заявила мне тоном Дмитрия Губерниева, подгоняющего сборную биатлонистов к финалу:
– Любочка Алексеевна! Любочка Αлексеевна! А вас тут ещё один сюрприз ждёт! Скорее идите смотреть!
Я ринулась в кабинет, надеясь увидеть Рафа. Увы…
На столе стояла ещё одна большая коробка. Конечно же с алой лентой и надписью: «Моей жене». Я ругнулась от переизбытка эмоций. Без всякого почтения содрала ленту и сдвинула крышку так, что та отлетела на пол. Внутри лежали роскошные зимние замшевые сапоги на удобном изящном каблуке,идеально подобранные под цвет шубы. Α сверху записка: «Я помню, твоя ступня – размером чуть больше моей ладони». Я вспомнила, как в ту ночь он приложил ладонь к моей пятке, оказавшейся у него на плече. Засмеялся и вдруг поцеловал. Всю ступню и пальчики…
К горлу подкатил ком.
Да, сапожки он мне тоже обещал – вместо тех, что остались у похитителей. И на руках нёс по чёрному, холодному лесу, изнывая от усталости. И куртку отдал, оставшись в одной рубашке почти в мороз. А я… А я… В груди стало невыносимо тесно и горячо. И слёзы из моих глаз ручьями хлынули на сапоги. Раф!
– Любовь Алексеевна, Любочка! Милая моя, ну что же вы! – затормошила меня Лида. – Не плачьте! Зачем плакать? Такие замечательные подарки!
– Он ушё-ёл! Οн выполнил обещания и так попроща-а-ался! – подвывала я, заливаясь горючими слезами.
– Да нет же, нет! Читайте!
И в тумане перед моим носом возникло четверостишие на белом:
«Во всėх скитаниях моих Ты верный спутник мой
И самый близкий в доме друг, когда вернусь домой.
И где б ни находился я, куда б ни направлялся,
С Тобою несравним никто, и Цели нет иной.
تصوف »
Я вытерла щёки руками, забыв про тушь и всё на свете. Перечитала снова. В душу робко заглянула надежда.
– Это что значит? З-значит, он в-вернётся? – всхлипнула я.
– А как же! Обязательно!
24 Ясунари Кавабата (1899 – 1972)
25 предположит. Мутриби Самарканди (XVI – первая треть XVII вв.)
Я поменял позу и прильнул к окну. Поезд мчал меня в Ярославль, прокладывая путь на северо-запад, домой, к родителям. Тысячу лет не был! Недавно пролетел мимо Сергиев Посад, где купеческие дома соседствуют как ни в чём не бывало с хрущовками и золотыми куполами церквей. Я жадно смотрел в окно и понимал, как не хватало мне этой монохромности леса в инее, и снега, обвисшего залежалой ватой на склонах, строгой графики голых веток на сером небе, тёмной зелени мощных еловых лап. Берёзы и ели здесь высоченные – таких в Иране не встретить!
Почему я никогда не понимал, как люблю всё это? Зато теперь вдруг понял. Понял то, о чём читал и медитировал,то что тщетно пытался поймать и растворить. Α тут всё открылось: ценность малого и обыденного, красота домиков вдалеке, средоточие тепла за их окошками, луга, прячущие под белым покрывалом сны полевых мышек; овраги, хранящие надежды жаворонков на апрель.
Как прекрасен был старый вагон и облупленные кресла скоростного поезда! Как смешно и забавно становилось от разговоров съёмочной группы – народ, переполненный чувством собственной важности, мило петушился друг перед другом, пил водку и ел припасы, изрядно пахнущие чесноком. Даже не знаю, как я попал к ним в вагон, один-единственный не киношник. Но не раздражало, наоборот. Я ехал и улыбался: этим людям, музыке в наушниках и самому себе. Пожалуй, со студенческих времен так не ездил: попросту, на поезде,таращась в окно и удивляясь аэродинамике ёлок, продолжающих свой медленный, но верный полёт к небесам.
Поезд нёсся, покачиваясь на рельсах, а я вспоминал и отпускал мальчишеские мечты, чаяния и амбиции, оставляя себе лишь восхищение целым флотом тёмно-зелёных ракет. Здорово! Как здорово отпускать!
И всё она, Кнопка! Как же я ей благодарен! В сердце было тепло и надёжно, словно знаю всё, что нужно делать. Как она и хотела: по порядку. Смешно получается – иногда надо хорошего пинка под зад, чтобы носом улететь во благо.
Вчера после того, как я её поцеловал и ушёл, в голове всё встряхнулось и разложилось по ячейкам, словно диск в компьютере дефрагментировался, и всё ненужное удалил к чертям.
Я купил любимых Ташиных орхидей, а потом подумал, вдруг они и не любимые были? Как многое, что «должно»,из её дневника? Вспомнил, как она радовалась в школе обычным ромашкам, сорванным с газона, купил ещё их, целую охапку. И тюльпанов,и еще каких-то цветов, понятия не имею, как они называются. Главное, что на сердце легли. Сел в такси и поехал на кладбищė.
Там вновь стало не по себе. Вчерашняя жесть встала перед глазами. Но я зажмурился и продышал это всё. Потом положил цветы и в кои-то веки не стал смотреть на статую,изобраҗавшую окаменевшую Ташу. Не каменная она! Я в небо глянул – хотелось бы, чтобы она там теперь летала, свободная, без всех «надо» и «правильно», а потому что ей просто хорошо! Пусть ей будет легко, где бы она ни была!
Я по восточной традиции приложил руку к сердцу и сказал небу, серому, как её глаза когда-то:
– Прости меня, Таша! Отпусти меня! И я тебя отпускаю. С любовью!
Слёзы на глазах выступили. Сами. Мужчинам плакать не полоҗено, а мне пофиг. Это от сердца, я так чувствую.
Ветерок налетел откуда-то, коснулся моего лица, взлохматил волосы, кольнул на мгновение снежной бурей… И всё, больше не было его. И привычной тяжести на плечах – рассыпалась.
Я еще пару секунд посмотрел в небо, потом коснулся цветов, которыми засыпал вновь свежую после вчерашнего земляную насыпь. И ушёл, вдруг
