– Туда ей и дорога, – заявил Джон Лалли вопреки всему, что для него сделала «Оттолайн», и должна с прискорбием сказать, что мало кто с ним не согласился бы. Только крошка Барбара заплакала.
Анджи, милая Анджи, я не знаю, что пошло не так, что сделало тебя такой злобной и невеселой, не способной никому принести радость. Винить ли нам твою мать, потому что она тебя не любила? Так мать Клиффорда Синтия тоже его не любила и, бесспорно, особой пользы это ему не принесло, однако не лишило же его способности вызывать любовь. (Ладно-ладно, поглядите на Хелен, поглядите на вашего автора, все время подыскивающего ему извинения. Он хотя бы заглядывал в себя и в своем эгоизме был честным, не говоря уж о способности перемениться, самого, пожалуй, важного качества.) Как легко винить матерей за все зло в мире! Все было бы прекрасно, твердим мы себе, если бы только матери делали то, что от них требуется: любили бы всецело, безгранично и исключительно, никому больше ничего не уделяя. Но матери ведь тоже люди. И любить могут только как могут, а дети о них всегда говорят «могла бы и посильнее, если бы постаралась». Винить ли отцов? Отец Анджи, как мы знаем, считал, что она не внушает любви. Оттого она и стала такой? Не думаю. Отец Хелен, Джон Лалли, был попросту невозможен, но Хелен же никогда не была скверной. Легкомысленной и безответственной в юности – бесспорно, но с возрастом – прямо наоборот. Была бы Анджи приятнее, родись она бедной и вынужденной зарабатывать себе на жизнь? Не думаю. В целом бедность делает людей жаднее, а не приятнее. (Разумеется, богатые часто нестерпимо жадны – кто не вздыхал и не говорил, наблюдая, как они цепляются за каждый свой жалкий шестипенсовик: «Потому-то они и богаты – благодаря жадности».)
Анджи, я ищу, что сказать о тебе хорошее, и ничего не нахожу. Ты – та женщина, которая разбила брак Клиффорда и Хелен, которая была равнодушна к благополучию Нелл, которая заставляла плакать маникюрш, которая увольняла слуг по капризу, которая использовала свое богатство и влияние на то, чтобы жульничать и интриговать, а не на то, чтобы делать мир лучше.
Нет, погодите! Если бы не Анджи, Нелл не родилась бы. Она погибла бы под мерзкое полязгивание металлических инструментов доктора Ранкорна. Побуждения Анджи не были добрыми, но творить добро по дурной причине все же лучше, чем не творить его вовсе. А теперь, когда мы обыскали ее прошлое и нашли хотя бы одно доброе дело, давайте поставим на ее памяти RIP, Requescat In Расе – да почиет с миром, а сами займемся разборкой обломков, которыми Анджи усеяла свой жизненный путь, и попробуем, по мере сил, соединить их воедино.
Мы все живем мифами, читатель, пусть даже мифом о счастье, поджидающим за углом. Но почему бы и нет? Только до чего же все-таки мы любим хранить в уголке сознания мифы о нашем обществе: например, что большинство людей живет нормальными семьями – отец ходит на работу, мать дома воспитывает детей, – а ведь видим же, а ведь по собственному опыту знаем же, насколько это далеко от истины. И как же мы не умеем смотреть истине в лицо! Однако мы сильнее, чем думаем. Если миф причиняет боль, забудь его. Мир не погибнет, солнце не погаснет. Мы все – единая плоть, единая семья. Мы одна-единая личность с миллионами лиц. Мы заключаем в себе Анджи, и мистера Блоттона, и даже отца Маккромби – мы должны научиться приобщаться им, включать их в наше представление о себе. Мы не должны освистывать злодея, но принимать его с распростертыми объятиями. Только так мы обретаем целостность. Анджи, друг наш Анджи, покойся с миром!
Знаете, как бывает? То будто бы сто лет ничего не случается, а потом все происходит разом? Смерть Анджи стянула одним узлом множество спутанных нитей – все переместилось, изменилось, переплелось: остановить процесс было бы невозможно, но ход его, естественно, зависел от того, как и с каким намерением, хорошим или дурным, размещались эти нити за предыдущее десятилетие.
Так, отец Маккромби, экс-патер, за постель (поролоновый матрас в помещении кассы), бутылку (или две) коньяку в вечер и мизерный гонорар (Анджи так скряжничала, как способны скряжничать только родившиеся богатыми, – ну вам известно, как я на это смотрю) имел обыкновение не только зажигать черные свечи, когда ему взбредало в голову, но и по всем правилам служил еженедельные черные мессы в Часовне Предприятия Сатаны (о чем Анджи не знала. Впрочем, учтите, она бы только посмеялась, отчасти веря, отчасти не веря во всю эту чепуху). Отец Маккромби, сказать по правде, к этому времени сам тоже верил только отчасти, хотя брал солидные деньги с тех, кто являлся на мессу и участвовал в ней с полной серьезностью. Тем не менее, наведение порчи никому ничего хорошего не приносит: ведь когда Анджи вдруг ни с того ни с сего позвонила сказать, что она продает часовню и, следовательно, лишает его дохода, а отец Маккромби зажег собственную большую черную свечу и призвал гнев Дьявола, разве Анджи в сей же момент не была раздавлена, как прихлопнутый комар? От такого и святой насмерть перепугался бы, а что уж говорить о непотребном экс-патере, лишенном сана и отлученном от церкви, чье сознание было искорежено психодислептическими наркотиками.
Отец Маккромби решил, что хорошенького – понемножку, задул свои свечи, прочел быстро и отчасти искренне «Богородице Дево, радуйся», навеки пожелал «прости» призраку Кристабель, запер часовню и грузно выбрался в широкий мир обогащаться иными способами.
Поскольку друзья отца Маккромби были чем были, а его связь с Анджи была чем была, нет ничего удивительного в том, что поиски получестного заработка привели его к Эрику Блоттону, который теперь носил невинное имя Питер Пайпер (ну вы знаете, как в скороговорке «Питер Пайпер перчил перец», не говоря уж о персонаже, чья флейта выманила детей из города Гамелена) и возглавлял «Пайперовскую охрану шедевров с ограниченной ответственностью» – агентство, которое следило за транспортировкой с места на место национальных художественных сокровищ, оберегая и страхуя их от краж, наводнений, пожаров, похищений с целью выкупа, подмены и всех вариаций мошенничества.
Помните Эрика Блоттона? Запойного куряку, похитителя детей и юриста, который спасся вместе с Нелл, когда ЗОЭ-05 потерпел аварию? Эрик Блоттон на основании одного коротенького разговора с Клиффордом в давние дни детопохищений решил заняться Искусством. Как-никак поприще это явно сопряжено с большими деньгами, влиянием, престижем – не говоря уж о возможностях хорошо нагреть руки.
«Пайперовская охрана шедевров» помещалась в тесноватых, грязноватых, дымноватых комнатушках в Берлингтонском пассаже над «Модным трикотажем». Владелица «Модного трикотажа» жаловалась, что от ее товара несет сигаретным дымом, но что она могла поделать? Питер Пайпер, естественно, бросать курить не собирался. Курение, сказал он ей, не слишком покривив душой, его единственная отрада в жизни.
