– Может быть, выглядят так, но нормальными они никогда не были.
Анна перешла к другой витрине, где находилось около дюжины фотографий, посвященных процессу суда: русские в военной форме – в зале заседания. Немцы в форме – на скамье подсудимых. Некоторые лица Анна узнала: люди с предыдущих фотографий, включая Джекелна, только здесь они не выглядели так уверенно.
Судя по всему, Красная Армия не была озабочена соблюдением всех формальностей, но расправа была скорой. Следующие фотографии запечатлели сцены казни: немцы стояли на грузовике с открытым бортом, через несколько секунд они окажутся в петле. Анна спокойно смотрела на повешенных и испытывала при этом чувство странного удовлетворения: собаке – собачья смерть.
Анна хотела обратить внимание Филиппа на эти фотографии. Но он еще не отошел от первой витрины, внимательно вглядываясь в лицо каждого эсэсовца.
Она прикоснулась к нему и тут же почувствовала его напряжение. Скулы лица были сведены, взгляд – очень жесткий.
– Пойдем, Филипп, дорогой. На сегодня хватит.
Но Филипп еще какое-то время смотрел на фотографии, а затем повернулся к Анне. Его глаза испугали ее.
– Что тебя так разозлило?
– То, что эти выродки еще выдают себя за солдат.
Анна почувствовала, что теперь не она, а он нуждается в поддержке. Что-то ужасное было в самой атмосфере этого места.
– Пойдем, – настойчиво повторила Анна.
Они двинулись к выходу и вышли на пустынную сельскую дорогу, ведущую назад к железнодорожному полотну.
Старуха на перроне показала им кратчайший путь через лес, а сейчас они оказались на другой дороге. Покидая мемориал, они заметили самодельные доски с надписями на латышском языке, прикрепленные к колючей проволоке. Смысл слов не был понятен Анне, но изображение свастики все объясняло.
– Не могу в это поверить, – сказала она в ужасе, поворачиваясь к Филиппу. И он как-то странно смотрел на все эти самодельные вывески. Горькая ирония сквозила в его улыбке.
– Ну и ну, – только и произнес он еле слышно.
Анна переводила в недоумении взгляд от одной вывески к другой, рассматривая все эти черепа и скрещенные кости.
Увиденное поразило ее даже больше, чем то, что хранилось в витринах музея. То, что должно было остаться навсегда в прошлом, вдруг ожило.
– Мне просто трудно поверить. Кто способен был сделать это? Кто?
– Обычные, с виду нормальные люди.
– Бешеные псы, ты хочешь сказать. Неужели те, кто написал это, заходили внутрь музея?
– Конечно. Они заходили туда, чтобы посмеяться.
– Уведи меня отсюда, Филипп, я хочу домой.
Когда они добрались до отеля, Филипп заставил ее съесть ленч и выпить два стакана чаю. В Милан они должны были улететь на следующий день, поэтому Филипп проводил Анну в номер и уложил в постель. Она легла не раздеваясь, чувствуя, что голова идет кругом. Безымянные могилы.
Фотографии эсэсовцев – злые лица и дубовые листья на лацканах.
Глаза. Полные отчаяния глаза заключенного, которые смотрят через плечо прямо на Анну.
Самодельные надписи на латышском языке, украшенные свастикой.
Сон подкрался незаметно: Анне просто показалось, будто она сорвалась с утеса и упала в темную бездну.
Разбудили ее обычные городские звуки: звон трамваев, гудки автомобилей, шум дождя. Пробуждение не избавило Анну от кошмаров: тени прошлого по-прежнему владели ее мыслями.
Она поняла, что наступил вечер. Дотянувшись до выключателя, зажгла лампу на тумбочке у постели. Она была одна в комнате. Филипп оставил записку на ночном столике. Анна сразу же узнала его четкий почерк: «Ушел прогуляться. Вернусь в 19.00». Анна взглянула на часы. Уже 18.45. Она встала и отдернула занавески. Падал снег, все мостовые были мокрыми, и свет окон отражался в них. Трамвай, казалось, плыл, а не шел по рельсам. Где же, интересно, он прогуливается?
Раздевшись, Анна приняла душ. Когда минут через десять она вытиралась махровым полотенцем – одно из проявлений местной роскоши, – услышала, что Филипп входит в комнату.
Его плащ, джинсы и зимние сапоги промокли насквозь, будто он прошел не одну милю под дождем. С темных волос Филиппа стекала вода. Выглядел он очень усталым.
– И где это ты пропадал? – спросила Анна, целуя любимого.
– Просто прогуливался.
– По такой-то погоде?
– Хотелось проветрить мозги.
– Ты с ума сошел. Пойдем, – произнесла она твердо, расстегивая его куртку. – Горячей воды хватает. Тебе надо быстрей согреться, пока не схватил простуду.
Анна сама раздела Филиппа, чувствуя, как промерзло его тело. Пока он стоял под душем, Анна позвонила вниз и заказала кофе с булочкой.
Кофе принесли, когда Филипп выходил из ванной. От раскрасневшегося тела шел пар. Анна с жадностью разглядывала его мускулистое тело, повторяя про себя, что это самый красивый мужчина в ее жизни.
Завернувшись в халат, Филипп взял чашку кофе и сел рядом с Анной на диван. Она прижалась к Филиппу и коснулась рукой его груди.
– Наконец-то ты согрелся. Ты сошел с ума – бродить по городу в такую погоду.
– Ты говоришь со мной, как жена, – устало улыбнулся Филипп в ответ.
– Разве это плохо? Я не переставая думаю о Варге и об этих надписях.
– Неужели какие-то надписи могут удивить тебя после всех ужасов фашизма?
– Но, Филипп, те, кто написал эти мерзости, издеваются и над еврейскими могилами, не говоря уже о синагогах.
– Даже теперь?! – произнес он скептически. Анна взглянула на него.
– Ты что, не знаешь, что творится сейчас в Европе?
– Ты имеешь в виду хулиганов-тинэйджеров? Знаю, конечно.
– Нет. Я имею в виду нечто посерьезнее, чем просто хулиганство подростков. Я говорю о новой, самой большой волне неонацизма с 1930 года.
– Это несколько тысяч дураков, одетых в фашистскую форму.
– Нет, это миллионы, которые думают, будто Адольф Гитлер был не таким уж плохим парнем. Включая и политиков, стремящихся попасть в парламент и мелькающих на телеэкранах.
– Ты серьезно?
– Конечно. Почти в любой европейской стране есть ультраправая партия, и она пользуется уважением среди населения. Каждый день в эти партии записываются все новые и новые члены.
– Но что заставляет людей становиться фашистами?
– Думаю, вакуум. Коммунизм как система умер и оставил после себя политический вакуум. Он и притягивает всевозможных экстремистов. Распад советской империи – самое большое политическое событие со времен распада Австро-Венгерской империи в начале века, что явилось причиной мировой войны.
– Но европейское сообщество не допустит новую бойню.
– Европейское сообщество стремится что-то сделать, но перспективы не очень обнадеживающие. Я занималась в прошлом этой проблемой как журналист. Жизненный уровень продолжает падать, безработица растет. Если все эти проблемы не разрешатся скоро, то приход неофашизма к власти превратится из угрозы в реальность.
Филипп поднес бокал с бренди к губам, а затем предложил его Анне.
– Ультраправые появились и здесь, в бывшем Советском Союзе, – продолжала Анна. – Наибольшую оппозицию Борису Ельцину составили не коммунисты, а именно фашисты. Ельцин был предупрежден о возможном контрреволюционном перевороте фашистского толка, но никто не воспринял это серьезно. Старая гвардия всеми правдами и неправдами хочет вернуться к власти, и у них хватит сил для этого. Только на этот раз на знаменах будут не серп и молот, а свастика.
– Да, фашистский тоталитаризм мало чем отличается от марксистского.
– Это все то же зло, только другие демагогические приемы.
Филипп встал и подошел к окну. Снег по-прежнему бил в окно.
– Откуда ты все это знаешь?
– Я – журналист. А европейская история – это моя первая любовь.
– О'кей. Но все-таки это относится в большей степени к Восточной Германии, Анна. Дети, выросшие в Восточной Германии, не имели представления о современной демократии, поэтому сейчас они должны успокоиться.
– Но дело не ограничивается только Восточной Германией. Гельмут Коль обещал провести реформы, но налоги растут, а заработная плата понижается, и нет никаких надежд на быстрое выздоровление экономики. Как-то мне пришлось слушать некоего Михаила Сверчика. Он один из лидеров группы неонацистов, именующих себя «Национальной обороной». Приличный на вид парень в костюме. А заявил он следующее: «Немцы всегда ненавидели хаос и неопределенность, они нуждаются в сильном порядке. И во время кризисов немцы всегда примыкали к правым». Этому парню удалось привлечь на свою сторону немало голосов на выборах.
С этими словами Анна встала и тоже подошла к окну. Рига стала вся белой. Снег мягко ложился на крыши и опустевшие улицы.
– Ты веришь, что история может повториться? – спросил Филипп, беря руку Анны.
– История все время повторяется.
– Пожалуй. Но то, что в первый раз было трагедией, затем оборачивается фарсом. Немцы сейчас кажутся намного цивилизованнее. Может, потому, что стали богаче. Они не могут просто так отбросить пятьдесят лет благосостояния и вновь двинуться на Польшу.
