Я испытываю досаду, вспоминая свои разговоры с матерью в прошлом году, когда сообщила ей об уходе из колледжа Уэллсли с должности, после которой заключают долгосрочный контракт. Я знала, у нее найдутся мысли по этому поводу, которыми она захочет поделиться, так как привыкла выслушивать ее непрошеные советы. Мы с братом частенько посмеиваемся над ее визитами и тем, сколько раз она начинает свои нотации со слов: «Если мне позволят внести предложение», — которые являются для нее всего лишь стартовой площадкой, откуда она продолжает и рассказывает нам, как мы все делаем неправильно. «Если мне позволят внести предложение. Возможно, тебе следует подготавливать одежду Руби с вечера — это помогло бы избежать многих утренних споров». Или: «Если мне позволят внести предложение. Возможно, тебе следовало бы выделить определенное место для всей входящей почты и бумаг. Я убедилась, это серьезно уменьшает беспорядок». Или: «Если мне позволят внести предложение. Тебе нужно постараться расслабиться и создать успокаивающую обстановку, когда ты нянчишь младенца. Мне кажется, Фрэнки чувствует твое напряжение».
Да, мама, он абсолютно точно чувствует мое напряжение. Равно как и все в доме, да, наверное, и в мире. Поэтому-то я и ухожу с работы.
Это объяснение ее, разумеется, не удовлетворило. В ответ она выступила с рядом новых «предложений». Например: «Не делай этого. Ты пожалеешь. Пострадает твой брак». Она зашла на сайт Бетти Фридан, которая назвала сидение дома «проблемой, не имеющей названия», и на сайт Аликс Кейтс Шульман, предложившей женщинам вместо отказа от служебной деятельности прекратить выполнение семидесяти процентов домашней работы.
— Не понимаю, как ты можешь отказаться от всего, о чем мечтала, — заявила она с тем пылом, который вызывал в воображении дни ее молодости, когда дети цветов сжигали лифчики. — От всего, чего ты так упорно добивалась. И только ради того, чтобы сидеть дома в спортивном костюме, складывать одежду и печь пироги?
— Дело не в этом, — ответила я, дивясь, не видит ли она меня каким-то чудом по телефону — стоящую у плиты и готовящую макаронную запеканку с беконом и черными трюфелями под сырным соусом, рецепт которой я только что вырезала из журнала по воспитанию детей. — А в том, что я смогу проводить время с Руби и Фрэнком.
— Я знаю, милая, — сказала она. — Я знаю, ты этому веришь. Но в итоге ты пожертвуешь своей душой.
— Ой, мама, я тебя умоляю, — закатила я глаза, — не надо столько драматизма.
Но она продолжала с прежним жаром:
— Не успеешь оглянуться, дети все дни будут проводить в школе. А ты останешься сидеть дома, ждать их возвращения и забрасывать вопросами о том, как они провели день, через них проживая свою жизнь. И, оглянувшись, пожалеешь о своем решении.
— Откуда ты знаешь, что я буду чувствовать? — возмутилась я, в точности как в свои школьные годы, когда она пыталась, по ее словам, пробудить во мне совесть. Например, в тот раз, когда я пробовалась на место в группе поддержки, а она высмеяла меня, да еще перед подругами по этой группе, настаивая, что мне следует идти «в настоящую команду», а не «прыгать из-за оравы мальчишек».
— Потому что я тебя знаю... я знаю, что этого тебе будет недостаточно. Или Ник. Только вспомни — Ник влюбился в молодую женщину, которая осуществляла свои мечты. Следовала велению своего сердца. Ты же любишь свою работу.
— Свою семью я люблю больше, мама.
— Одно другому не мешает.
— Иногда очень даже мешает, — сказала я, вспоминая тот день, когда пришла домой и застала нашу няню визжащей от восторга по поводу первых шагов Руби. И бесчисленные другие, пропущенные мной события — и эпохальные, и более скромные.
— А что говорит Ник? — спросила она. И сразу стало ясно: это ловушка, тест, на который нет верного ответа.
— Он поддерживает мое решение, — ответила я.
— Ну, это меня не удивляет, — сказала мать, подпустив достаточно язвительности, чтобы я в сотый раз спросила себя, почему она настроена против моего мужа или, возможно, против всех мужчин, за исключением моего брата.
— Что ты хочешь этим сказать? — бросила я вызов, зная, как она смотрит на все — через призму своего развода и ненависти к моему отцу-ловеласу.
— Позволю себе сказать, что поддержку Ника в этом вопросе я отчасти считаю благородной, — начала она, переключившись на свой спокойный, покровительственный тон, лишь немногим менее раздражающий, чем его резкая разновидность. — Он хочет, чтобы ты была счастлива... и полагает, это сделает тебя счастливой. Кроме того, он ставит время выше дополнительного дохода... что, может быть, и мудро...
Я запустила деревянную ложку в кипящий сырный соус и попробовала его. «Идеально», — подумала я под мамины разглагольствования.
— Но мечты Ника продолжают осуществляться. И с течением лет это может воздвигнуть между вами стену. У него будет вдохновляющая, требующая напряжения, полезная, настоящая жизнь, совершенно отдельно от тебя, Руби и Фрэнка. А тем временем вся тяжелая работа, вся домашняя рутина останется тебе...
— У меня по-прежнему будет настоящая жизнь, мама. Мои интересы и друзья никуда не денутся... и я смогу уделять им больше времени... И я всегда смогу вернуться назад и вести один-два класса в качестве приглашенного преподавателя, если уж мне так захочется.
— Это не одно и то же. Это будет работа, а не профессия. Развлечение, а не страсть... и со временем Ник, возможно, потеряет к тебе уважение. А еще хуже — ты сама потеряешь уважение к себе, — сказала она, пока я набирала воздуха и готовилась к тому, что, я точно была уверена, последует дальше.
Так и есть: она закончила тяжелым, горьким намеком.
— А тогда, — проговорила она, — тогда ваш брак станет чувствительным.
— Чувствительным к чему? — поинтересовалась я, прикидываясь непонимающей.
— К кризису среднего возраста, — ответила мать. — К сладкому зову сверкающих красных спортивных автомобилей и женщин с огромной грудью и еще более огромными мечтами.
— Мне не нравятся ни красные автомобили, ни большие груди, — сказала я, смеясь над цветистыми выражениями матери.
— Я говорила о Нике, — уточнила она.
— Понимаю, — сказала я, воздерживаясь от указания на непоследовательность ее аргументации и на тот факт, что папины похождения начались после того, как она открыла собственное дело по дизайну интерьеров. На самом деле именно на той неделе, когда ее работа по отделке особняка на Мюррей-Хилл появилась в «Эль декор», она узнала о последнем романе моего отца, накрыв его с неработающей женщиной, мечты которой не шли дальше совершенствования в искусстве отдыха. Звали ее Диана, и мой отец по сей день живет с ней. Дэвид и Диана (и их собаки Дотти и Далила). В их доме повсюду монограммы «Д», портрет семейного счастья во втором браке. Пара эта самоуверенно предается гедонизму, наслаждаясь плодами трастового фонда Дианы и отцовского выхода в отставку с поста в очень респектабельной брокерской фирме, где он проработал более тридцати лет.
