— Неприличные вроде черт побери и пропади все пропадом? — подсказал ты. — Или покрепче?
Кевин беспомощно пожал плечами:
— Да... прости, мамси...
— О, брось, Кевин, — нетерпеливо сказала я; мне казалось, что он переигрывает. — Я взрослая.
— Траханые... — сказал он, глядя мне в глаза. Она говорит: «Это было... траханое представление» или говорит парню: «Смотри на нее, как будто действительно хочешь ее трахнуть, как будто ты хочешь трахать ее, пока она не завизжит, как свинья».
— Все понятно, Ева, — сказал ты, приподнимая брови.
— Как она выглядит? — спросила я.
— Она э... здоровая. — Кевин развел руки. — И очень широкая. — На сей раз он не сдержал ухмылку.
— Здоровая задница. Она старая и все такое. В общем, старая карга.
— Она хорошая учительница?
— Во всяком случае, делает вид.
— Каким образом? — спросил ты.
— Она вечно пытается оставлять нас после уроков и репетировать. Большинство учителей просто хочет удрать домой, понимаете? Но не Пагорски. Ей все мало.
— Некоторые учителя, — резко сказала я, — очень увлечены своей работой.
— Вот-вот, — согласился Кевин. — Очень, очень увлечены.
— Похоже, она несколько богемна, — сказал ты, — или немного чокнутая. Это нормально. Но остальное не нормально. Поэтому мы должны знать. Она когда-нибудь прикасалась к тебе кокетливо? Или... ниже пояса. Так, что тебе становилось неловко?
Кевин театрально поежился и почесал голый живот, явно не испытывая зуда.
— Зависит от того, что ты подразумеваешь под неловкостью.
Ты встревожился:
— Сынок, мы здесь одни. Это очень важно, понимаешь? Мы должны знать, если что-то... случилось.
— Послушайте, — стыдливо сказал Кевин. — Не обижайся, мамси, но я хотел бы поговорить с папой наедине. Ты не возражаешь?
Откровенно говоря, я очень даже возражала. Если меня спросят, верю ли я в эту историю, я должна была услышать ее сама. Однако мне ничего не оставалось, кроме как выйти на кухню и волноваться там.
Через пятнадцать минут ты явился, кипя от злости. Я налила тебе бокал вина, но ты не мог усидеть на месте.
— Вот что я тебе скажу, Ева, эта женщина перешла все границы приличий, — яростно зашептал ты и выложил мне все.
— Ты собираешься сообщить об этом?
— Не сомневайся. Эту учительницу необходимо уволить. Черт побери, ее следует арестовать. Он несовершеннолетний.
— Ты... ты хочешь, чтобы мы пошли вместе?
Я чуть не спросила: «Ты веришь ему?» Но это было бы бесполезно.
Я предоставила тебе давать показания, а сама вызвалась поговорить с Даной Рокко, учительницей английского, на очередной встрече учитель—родитель.
Когда я в четыре часа дня шла по школьному коридору, из класса мисс Рокко выплыла Мэри Вулфорд и едва мне кивнула. Ее дочь не блистала академическими успехами, и Мэри показалась мне — если только она не выглядела так всегда — расстроенной. Когда я вошла, мисс Рокко глубоко дышала, явно собирая все свои внутренние силы. Правда, она довольно быстро пришла в себя и тепло пожала мне руку.
— Я очень ждала вас, — сказала она решительно, но сдержанно. — Ваш сын для меня загадка, и я надеялась, что вы поможете мне разгадать ее.
— Боюсь, в разгадке этой тайны я рассчитываю на его учителей. — Я вымученно улыбнулась и присела у ее стола.
— Я сомневаюсь, что кто-то раскроет вам глаза.
— Кевин сдает домашние работы. Он не прогуливает. Он, насколько известно, не носит в школу ножи. Вот и все, что волнует его учителей, — сказала я.
— У большинства учителей около ста учащихся...
— Простите, я не осуждаю. При такой нагрузке меня поражает, что вы помните его имя.
— О, я сразу выделила Кевина... — Как будто она собиралась сказать больше, но умолкла, коснулась кончиком карандаша слегка поджатых губ. Стройная, привлекательная женщина лет сорока пяти с решительным лицом, которому она умела придавать неумолимое выражение. Однако в ней чувствовалась скованность; ее сдержанность казалась не естественной, а благоприобретенной, возможно, методом проб и ошибок.
Нелегко быть школьным учителем и никогда не было легко. Все время словно под лупой: вечные выискивания этнического пристрастия или сексуально неприличного поведения. Необходимость балансировать между высокими требованиями администрации и стремлениями родителей к более высоким оценкам. Метания между зубрежкой, необходимой для множества стандартизированных тестов, и стремлением учащихся к самовыражению. Учителей обвиняют во всем плохом, что случается с детьми, и к ним же обращаются за спасением. Двойственная роль козла отпущения и спасителя — абсолютное мессианство, но, даже если пересчитать в шекелях 1998 года, Иисусу, пожалуй, платили лучше.
— Какова его цель? — спросила мисс Рокко, постукивая ластиком по столу.
— Простите?
— Как вы думаете, что он затеял? Он умен, хотя и пытается это скрывать. И он обладает талантом социальной сатиры. Он всегда был так насмешливо ироничен в своих письменных работах или эти издевательские работы — ловкий трюк? Просветите меня, есть ли что-то, что он не находит смешным?
—Стрельба из лука, — жалко выдавила я. — Понятия не имею, почему она ему не надоела.
— Как вы думаете, почему ему это нравится?
Я нахмурилась:
— Что-то, связанное с полетом стрелы, — фокусирование — целеустремленность — направленность. Может, он ей завидует.
Он тренируется с завидной напористостью. Во всем остальном он не видит для себя смысла.
— Миссис Качадурян, я не хочу никого ставить в затруднительное положение, однако не случилось ли в вашей семье что- то, о чем мне следовало бы знать? Я надеялась, что вы поможете мне понять, почему ваш сын кажется таким рассерженным.
— Странно. Большинство учителей считает Кевина спокойным, даже апатичным.
— Это маска, — уверенно сказала она.
— Я действительно думаю, что он немного бунтарь...
— И он бунтует, делая все, что должен делать. Очень умно. Однако я вижу в его глазах гнев. Почему?
— Ну, он не слишком обрадовался рождению сестры... Однако прошло уже семь лет, к тому же он не был слишком счастлив и до ее рождения. — Я заговорила как слабоумная. — Мы очень обеспечены... вы знаете, у нас большой дом... — Я смутилась. — Мы стараемся не баловать его, но он ни в чем не испытывает недостатка. Отец Кевина обожает его... слишком сильно. Его сестра... прошлой зимой с ней произошел несчастный случай, в котором был замешан Кевин, но его это, похоже, не очень расстроило. На самом деле почти не расстроило. Другими словами, я не могу припомнить никакой ужасной травмы или лишений. Мы хорошо живем, разве нет?
