Я была поражена.
— Что? О чем ты?
Лицо Манон выражало презрение.
— Ты идиотка. Ты что, ничего не видишь? Этьен никогда не переставал думать обо мне, хотеть меня. Это меня он любит, а не тебя. Ты что, не смотришь в зеркало и не видишь того, что вижу я? Разве ты не понимаешь, что Этьен увидел в тебе что-то, что напомнило ему меня? Единственную женщину, которую он любит? Даже то, что ты рисовала, ну… — Она пожала плечами. — Он выбрал тень, ведь у него не было возможности иметь яркий свет. Вот чем ты для него была. Бледное отражение женщины, которую он действительно любит, но не может иметь; он был с тобой только из-за того, что ты очень напоминала ему, внешне, меня. И он знал, что легко соблазнит тебя. Он не мог обладать мной, но тобой… Теперь понятно? Каждый раз, когда он обнимал тебя, каждый раз, когда он занимался с тобой любовью, Сидония, он, мечтая обо мне, закрывал глаза и видел меня. Ты никогда ничего для него не значила. Совсем ничего.
Я встала, опрокинув медный поднос; он упал на плитку с резким громким звуком. В утихающем отзвуке я слышала слова Манон, снова и снова, будто поставила два зеркала одно напротив другого и отражения стали сближаться.
Совсем ничего.
Я сидела на кровати, разглядывая себя в зеркале напротив. Я обессилела. После всех этих месяцев ожидания и надежды я осознавала: теперь все кончено.
То, что Манон рассказала мне, было немыслимо. Если бы я не видела Этьена, не видела его с ней, не была свидетелем его безволия в ее присутствии, я, может быть, и не поверила бы ей. Но я видела все сама.
Раздался призыв к послеобеденной молитве, я посмотрела в окно и подняла зеллиж. Я подумала об Ажулае, вспомнила его прикосновения, когда он мыл мне ноги.
Он просил меня не ждать Этьена в Марракеше. После того как мы побывали вместе в блиде, он сказал, что не хотел бы, чтобы я одна ходила к Этьену в Шария Зитун. Он знал правду об Этьене и Манон и понимал, что я буду опустошена, шокирована. Он беспокоился обо мне.
Да, я была потрясена. Но не опустошена. Когда я увидела Этьена, он показался мне чужим. Он стал для меня чужим еще тогда, в моей спальне в Олбани несколько месяцев назад. Действительно ли все изменилось или это я изменилась?
Я уже не была той женщиной с Юнипер-роуд.
Я приехала в Марракеш, чтобы найти Этьена. Я нашла его. Я поняла, почему он бросил меня. Все оказалось просто: он никогда меня не любил.
Мне непонятна была сущность Этьена. В действительности я никогда не знала этого мужчину. Он открывался настолько, насколько это было выгодно ему. То короткое время, что я провела с ним, я жила в мире фантазий. Возможно, то, что я считала любовью, тоже было фантазией.
Это была обычная история, и каждая женщина знает такие примеры. Но трудно мыслить здраво, когда ты находишься внутри этой истории, запутавшись в фантазиях, прихотях и надеждах. И сейчас она закончилась. У такой истории есть конец.
Я снова была одна. Но все было не так, как когда я была одна до появления Этьена, когда я не была знакома с мужчинами и даже еще не думала о своем собственном ребенке.
Я подошла к столу, над которым мой последний холст — палисандровое дерево в Шария Зитун — был прикреплен к стене. Я вспомнила Баду, так гордо и почтительно открывавшего мой коробок с красками во внутреннем дворе, и, сжав руку в кулак, поднесла ее к груди.
Баду. Унаследовал ли он, как ребенок Этьена, этот чудовищный ген, таится ли он в этом маленьком совершенном теле? Я прижала кулак ко рту, вспоминая тепло его тела, когда обнимала Баду. Я вспомнила свой невыносимый страх и беспокойство, когда думала, что он потерялся в песчаной буре. А также облегчение и радость, когда Ажулай принес его.
Ночь в грузовике с Ажулаем и то, что я почувствовала тогда.
Я вспомнила слова Мохаммеда с обезьянкой на Джемаа-эль-Фна, сказавшего мне, что я найду под Южным Крестом то, что искала. Мохаммед был прав. Я кое-что нашла.
Но не смогла удержать. Ажулай был Синим Человеком Сахары, Баду — ребенком другой женщины. Я влюбилась в эту страну, в ее цвета и звуки, запахи и вкусы. В ее людей. В одного высокого мужчину и одного маленького мальчика.
Я думала о нашей крепнущей дружбе с Меной. О том, что нужно защитить Фалиду. О руке Баду в моей.
И снова об Ажулае.
Лучшее, что я смогу сделать, — это вернуться в Олбани и отразить это все в моих картинах.
Но даже там, холодной зимой, я не буду рисовать Марокко таким, каким видит его обычный турист, простой наблюдатель. Я больше не была наблюдателем, я участвовала в этой жизни. «Но это не твой мир», — повторяла я себе. C'est tout. Вот и все. Конец истории.
Я не могла есть. Мена спросила, не больна ли я.
— Нет. Но мне грустно. Скоро я поеду домой, — сказала я ей по-арабски.
— Почему? Тебе не нравится Шария Сура? Навар плохо с тобой обращается?
Я покачала головой и пожала плечами. Как я могла объяснить ей все на моем примитивном арабском?
Она облизнула губы, и тень беспокойства пробежала по ее лицу.
— Мой муж? Он обидел тебя?
— Нет. Нет. Я его не вижу совсем.
Ее лицо расслабилось.
— И не Ажулай? — спросила она. — Мне кажется, он хороший человек.
— На'ам, — сказала я. — Да.
— Не все мужчины хорошие, — добавила она, прикоснувшись к затылку, и я вспомнила, что у нее там шрам. И Манон, целующую Этьена.
Я лежала на кровати в темноте, все еще в кафтане, когда услышала мужские голоса во дворе. Я узнала голос мужа Мены и обоих сыновей, а еще… голос Ажулая. Я вскочила и поспешно подошла к окну.
Он был там, сидел с ними и пил чай. Они разговаривали — обычный дружеский визит. Потом они закончили пить чай и хозяин и его сыновья поднялись.
Ажулай что-то сказал, и хозяин посмотрел вверх. Я отпрянула от окна, и в этот момент в дверь тихо постучали.
Я открыла. Это была Мена.
— Ажулай здесь, — сказала она. — Он хочет видеть тебя. Накинь на лицо покрывало, Сидония. — Она нахмурилась. — Мой муж дома.
Я сделала как она просила. Она спустилась по задней лестнице — ею женщины пользовались, чтобы не идти через двор, если там был мужчина. Я спустилась во двор. Ажулай встал.
— Ты в порядке? — спросил он.
— Да, — ответила я.
— Но ты видела Этьена, — сказал он. — Я ходил в Шария Зитун сегодня. Манон сказала мне, что ты была там. Она сказала мне… — он замолчал, и я выжидающе посмотрела на него. — Теперь ты понимаешь, почему я не сказал тебе об Этьене сразу же? Теперь ты понимаешь, что я хотел защитить тебя? Я знал, что не смогу удержать тебя и тебе откроется правда — уж Манон постаралась бы, чтобы ты узнала все, — но я хотел… Прости. Я был эгоистом. Я хотел, чтобы ты еще несколько дней… Я хотел…
