Катька и Илона быстро оправились от шока и сочли, что Маруська сама виновата. Но я понимала: Маруся принимала наркотики от безысходности, она запуталась. И тогда я решила, что обязательно вырвусь отсюда, буду жить за нас двоих и никогда не стану решать проблемы с помощью наркоты или алкоголя.
В это время ко мне вдруг стала проявлять участие наша директриса Ал-Фе. Сначала она просто оставляла меня в своем кабинете и разрешала пользоваться библиотекой. Потом мы как-то разговорились, и я пожаловалась ей на свою судьбу. Ал-Фе была мудрая женщина, она понимала, что мне не место в этом террариуме, что в обстановке любви и доверия я и вести себя буду по-другому, и один раз она вдруг предложила:
— Хочешь в город?
— Что? — Я просто обомлела. Это было неслыханное нарушение режима.
— Вот тебе двадцать рублей. Пойди и развейся, а к шести вечера, пожалуйста, вернись… — И добавила: — Я тебе доверяю…
Вот это да! Это была свобода. Я даже прослезилась. Боже, я сейчас выйду за эти ворота и пойду гулять — одна! Ни тебе опостылевших лиц, ни муштры, ни хоровых песен, а только солнце, ветер и я. Даже запах тающего снега ассоциировался со свободой.
Неожиданно на выходе из интерната меня догнал Пафнут.
— Ты куда? — спросил он удивленно.
— Гулять, меня Ал-Фе отпустила! — похвасталась я.
— О! И я с тобой! — обрадовался он.
— Тебя тоже отпустили? — спросила я, заранее зная ответ.
— Буду я еще спрашивать, жди меня за воротами! — В этом был весь Пафнут, он всегда делал что хотел.
Весна была в тот год очень теплой, и мы обошли практически весь город. Пафнут прекрасно знал Москву, в отличие от меня — домашнего ребенка, он фактически вырос на улице, а потому легко ориентировался в самых глухих переулках. Сначала мы гуляли в парке Горького, потом стояли на Крымском мосту и смотрели на Москву-реку. Пафнут, глядя на мутную воду, сказал:
— Представляешь, вдруг сейчас там плывет лодка капитана Немо!
Я рассмеялась, а он страшно обиделся — уж очень его захватили мои рассказы о капитане «Наутилуса». А я именно в тот момент почувствовала, как прекрасна жизнь. Глядя с моста на освободившуюся ото льда реку, я подумала, что и моя жизнь тоже подобна этой реке. Скоро ярко засветит солнце и растопит все то мрачное, что окружало меня до сих пор. И я обязательно добьюсь своего в этой жизни, и уже никто не сможет запереть меня в четырех стенах…
Мы поехали на Красную площадь, затем погуляли по старому Арбату — послушали бардов и посмотрели картины. Некоторые мне очень понравились, но большинство из них было откровенным коммерческим китчем… Мы бродили без цели, наслаждаясь свободой, и только по одному адресу я не хотела идти — домой. Я знала: меня там никто не ждет. В интернат мы вернулись довольные и переполненные впечатлениями, а утром в нашем парке нашли еще одного повешенного бомжа.
Милиция вычислила, что это все же действуют интернатские, но кто конкретно, узнать не смогла. А так как жители района стали бояться ходить в парк, решено было интернат расформировать. И ют тут Ал-Фе сыграла в моей жизни очень важную роль. Она вышла на свое начальство с рекомендацией о моем отчислении в связи с примерным поведением, упомянув о моих рисунках, о моих рассказах, о том, как я сумела подружиться с главным хулиганом и буквально переломила ситуацию в интернате в лучшую сторону… Вскоре, после года пребывания в интернате, я вернулась к Виктории. А Пафнута прямиком забрали в армию — ему в тот год исполнилось восемнадцать. Я часто писала ему и однажды даже рассказала об изнасиловании. На бумаге было как-то легче поделиться самым страшным, ведь тяжелые воспоминания все еще терзали меня по ночам.
Галерея Светланы находилась недалеко от Центрального дома художника, на Крымском Валу. Она свернула в переулок и тут же увидела Марину — ее стройная фигура в коротком кожаном пальто мелькнула на переходе. Светлана посигналила, Марина нервно оглянулась, но, заметив знакомую машину, радостно махнула рукой и быстро побежала ко входу в галерею, на двери которой висела табличка «Галерея имени А. Н. Новикова». В свое время она имела другое название, но после смерти учителя Светлана захотела увековечить его имя. Тем более что эту галерею до сих пор все связывали с именем ее создателя, так и говорили: «А ты выставлялся у Новикова?»
— А я первая пришла! — совсем как девчонка похвасталась Марина.
Светлана засмеялась:
— Ну я рада за тебя. Давай работать…
И они занялись отбором картин сразу для двух выставок — парижской и «Зимних мотивов». Через несколько часов, устав, Светлана отправилась в свой кабинет, а Марина решила заказать что-нибудь в близлежащем кафе. Света села в кресло и по уже выработавшейся привычке придвинула к себе диктофон. Наговаривать свое прошлое стало для нее необходимым, она как будто расставалась с призраками. И сейчас она посмотрела на свою самую первую картину, которую ей вернул Пьер Голуа со словами: «Пусть она будет твоим талисманом!» Рама окна, капли дождя на стекле и глаза — холодные и мертвые. Картина называлась «Тоска». Тогда Светлана была очень недовольна, ей казалось, что теперь, с возвратом картины, ее прошлое вернется к ней. Но Пьер оказался прав, с каждым годом ее дела шли все лучше, а картина напоминала, с чего все началось. Но главное — она была единственным подтверждением огромной любви в жизни Светланы.
Вернувшись из интерната, я решила начать требовать у отца размена квартиры. Жить с Викторией стало невозможно, я повзрослела, закалившись в борьбе с интернатскими ровесниками. Бабушка же за это время сильно сдала, еще больше располнела, у нее появилась одышка, а характер стал просто невыносимым. Ее не устраивало, что я не подчиняюсь ей, а мне, после интернатской тюрьмы, вообще дома не сиделось. Да и время-то было какое: одного за другим хоронили генсеков, в стране началась перестройка. В городе стали появляться первые кооперативы с красивыми импортными товарами по бешеным ценам. На Рижском рынке, который превратился в огромную барахолку, можно было купить все. Жить, как говорится, стало веселей. Конечно, для Виктории это время было непонятным, оно пугало ее. Редкий день у нас обходился без ссор, и однажды я все-таки поехала к отцу в Измайлово. За минувшее время отношения отца с мачехой превратились в непрерывную битву с применением всех видов кухонного оружия. Он все больше пил, но, как всякий изощренный алкоголик, пил так, чтобы окружающие не замечали. На работе на него махнули рукой, денег не хватало как обычно, и он всю злость вымещал на Нине Николаевне. Никакие показательные отлучки уже не помогали, а потому в один из дней мачеха взяла и ушла от него, прихватив с собой все ценное, что еще оставалось в доме. Прописать ее он, слава богу, не успел. Григорий остался один и медленно дичал, а точнее — зверел. Из органов его скоро уволили, и пил он теперь, не просыхая.
