— Как же я люблю свадьбы! — Из задумчивости меня вырывает голос Розмари, которая всплескивает ручками, взбудораженная, как школьница. — У тебя на зависть романтичная работа!
Эта неожиданная лесть выбивает меня из колеи. Я даже теряюсь. Комплименты у нас не в чести. Общение с Розмари обычно смахивает на рыцарский турнир, где каждая старается выбить другую из седла. Ужасно изматывает. Иногда я мечтаю, чтобы мы просто поболтали по-женски — обсудили сериалы, покупки, как это делает Джесс со своей матерью. Но, опять-таки, Розмари мне не мать. И никогда не заменит мне маму.
В горле встает комок.
— Вообще-то… не очень… Я просто фотографирую. А после десятка-второго свадеб их уже не различаешь.
— Если только свадьба — не твоя собственная, — со значением говорит Розмари, устремив на Лайонела обожающий взгляд, — ни дать ни взять юная новобрачная.
Я поеживаюсь. Терпеть не могу, когда Розмари впадает в сентиментальность.
— Пожалуй… — соглашаюсь неохотно, хотя согласиться с Розмари для меня все равно что признать поражение. Но тут я решаю смириться. В конце концов, возможно, я в ней ошибаюсь. Вдруг она действительно хочет со мной подружиться, как утверждает Лайонел.
— Ничего, милочка. — Розмари похлопывает меня по руке и тянется за вином. — Придет и твой черед.
Она ведь не хочет меня задеть, просто пытается быть дружелюбной, верно?
— Кому-нибудь еще вина? — Наполнив свой бокал, она держит бутылку на весу.
— Отлично! — сияет Лайонел.
— Я одна не потому, что не могу найти мужчину. Просто сама так хочу, — как бы между прочим замечаю я. — А ухажеров хватает. С лихвой.
— Еще бы, ты ведь такая хорошенькая.
Я слышу это от Розмари? Похоже, она и вправду пытается навести мосты. А я — форменный параноик.
— Хотя в мое время, если девушка не выходила замуж до тридцати, она считалась старой девой.
Ох. Вот видите? Стоит на секунду утратить бдительность — и тебе вцепляются прямо в глотку.
— Сейчас-то все по-другому, любовь моя. — Лайонел добавляет себе картофельного салата и ветчины, даже не подозревая, что рядом с ним его жена и дочь ведут Третью мировую войну. — Времена изменились. Моей Хизер, должно быть, женихи проходу не дают!
Он смотрит на меня с восхищением. Приятно. Хотя бы в глазах Лайонела я самая красивая, талантливая и умная женщина в истории человечества.
— Ну, пусть «с лихвой» — это легкое преувеличение… — иду я на попятную, пристыженная неизменной преданностью Лайонела, — но не в этом дело.
— Ах, не в этом? — манерно чирикает Розмари, накрывая своей ладонью папину. Посторонний принял бы этот жест за бесспорное проявление любви. Ну а по мне, так он скорее собственнический. Написала бы уж сразу на лбу: «Руки прочь, это мое!»
— Нет, дело совсем не в этом, — выразительно повторяю я. — А в том, что… — И осекаюсь.
Видите ли, я уже и сама понятия не имею, в чем, собственно, дело. В этом споре мне точно не победить. Смотрю на Розмари — та аж светится от удовольствия — и сдаюсь.
До поры до времени.
После обеда мы выходим в сад: распиваем на газоне «Пиммз»[20] и играем в шахматы. Лайонел, заядлый шахматист, соорудил огромную доску прямо во дворе, и, когда Розмари уходит прилечь («Эта жара смертельно утомляет!»), мы принимаемся таскать метровой высоты пластиковые фигуры по черно-белым квадратам. Мы с Лайонелом лучшие друзья, но во время партии в шахматы — непримиримые соперники.
— Шах и мат! — триумфально объявляю я, бухая на землю «слона».
Лайонел закусывает мундштук трубки.
— Чушь!
Скрестив руки на груди, наблюдаю, как он расхаживает взад-вперед, сосредоточенно сведя брови.
— Ну? Признаешь поражение? — поддразниваю я.
— Ни за что! — Запустив пальцы в непокорные кудри, он продолжает мерить шагами доску. — Этого не может быть.
— Может, может.
Диалог отработан до мелочей. Всякий раз, когда я выигрываю, реакция у папы одна и та же: удивление, протест и, наконец…
— Господи, и как ты только умудрилась?
Он замирает на месте, руки в боки, на лице недоумение.
— У меня был хороший учитель, — отвечаю я. Как всегда.
— Ты мне льстишь, — бормочет он, ласково похлопывая меня по плечу. — Я играл отвратительно, пока не познакомился с твоей мамой. Я тебе рассказывал про нашу первую партию?
— Вам было по восемнадцать лет, и вы учились на первом курсе Кембриджа. — Эту историю я знаю наизусть.
— Верно. — Лайонел погружается в воспоминания. — Мой преподаватель организовал шахматный турнир с одним из женских колледжей, а я даже не собирался идти, потому что у меня было назначено прослушивание для пьесы, в которой мне очень хотелось сыграть.
— «Герцогиня Мальфи»[21], — подсказываю я.
— Точно! (Он так радуется, что я это помню.) Но в последний момент передумал и записался на турнир. Проводился он в банкетном зале. Я вхожу, ищу глазами свою соперницу. И вижу ее — в солнечных лучах она сидит и ждет меня…
— Ослепительная рыжеволосая красотка, которая играла в шахматы как русский гроссмейстер.
— Она сделала меня в шесть ходов. Шесть ходов! — Лайонел качает головой, будто даже сейчас, спустя столько лет, не может в это поверить.
Мы замолкаем, смакуя воспоминания, как дорогое вино.
— Мне ее не хватает, — говорю я наконец.
— Знаю, ласточка.
— Как было бы здорово, если бы сейчас она была здесь, с нами…
— Тогда бы я сделался двоеженцем.
Криво улыбаюсь в ответ на его слабую попытку пошутить. Понимаю, он пытается меня подбодрить, но все равно больно.
— Мне просто хочется, чтобы все было по-другому.
Попыхивая трубкой, Лайонел внимательно на меня смотрит. Глаза у нас с ним почти одинаковые — миндалевидные, бледно-серые, с темно-синими искорками.
— Хизер, будешь много мечтать, не заметишь, как жизнь пройдет.
Видно, что вполне серьезен, и все-таки я не могу сдержаться.
— И что?
Он выпускает из уголка рта струйку дыма, и она завивается спиралью.
— Жизнь слишком коротка, чтобы тратить время впустую. Даже секундочку грех потерять! Твоя мама меня этому научила.
Он умолкает, наблюдая за птичкой, которая парит у фонтана.
— Знаешь, я где-то прочел: завтрашний день — фантазия, вчерашний день — сон, и только сегодняшний существует. Потому мы и говорим: «настоящее».
Я молча обдумываю эти слова. Как глубоко! Интересно, что за мудрец это сказал? Какой-нибудь буддистский монах или другой высокодуховный человек, который всю жизнь творил добро, которого все любили и уважали. Он наверняка не окружал себя вещами. У него и пары сандалий-то, должно быть, не было. Не говоря уже о дорогущих босоножках, окончивших свой жизненный путь в мусорном ведре. Мне вдруг становится так стыдно…
