Он смотрит. А потом резко наклоняется и вжимается голодным бешеным поцелуем. У меня сразу перехватывает дыхание. В голове, только прояснившейся, опять становится пусто и гулко. Я, не думая совершенно, поднимаю руку, чтоб обнять, притянуть еще ближе, но резкий писк останавливает. Олег сразу же отпускает меня, отшатывается, со страхом глядя на монитор.
Я без сил валюсь на подушки.
Входит Игнат, смотрит на монитор, качает головой, но ничего не говорит. Смотрит на Олега предупреждающе и покидает палату.
— Бл***… Прости меня, Ольк… Я озверел совсем. — Он выдыхает, понимая, что ничего критичного не сделал, откидывается на спинку стула, — меня эти сутки… Бл***…
Да уж, судя по тому, как много он матерится, Сухой точно на грани.
Я опять облизываю губы. Очень сильно хочется сохранить его вкус на себе подольше. Даже несмотря на полное опустошение и слабость, меня ведет. Господи, как в первый раз.
И плевать на рану, плевать на неудобный момент… Я очень хочу, чтоб опять поцеловал. Но мало ли, как запищит чертов монитор…
— Значит, так, Шипучка. — Олег, похоже, уже в норме, смотрит с напором. Как всегда, когда продавить хочет на то, что ему нужно. — У тебя потеря крови. Если б ниже чуть-чуть эта тварь саданула… — тут он опять замолкает, сжимает до белизны губы, после паузы продолжает, — я настаиваю, слышишь? Я настаиваю, чтоб ты прекратила весь этот цирк многолетний. И переехала ко мне. Не хочешь замуж, хер с тобой. Будем жить во грехе!
Несмотря на всю дурость ситуации, мне становится смешно. Жить во грехе… Да мы только этим и занимаемся столько лет!
— Вопросы с твоей квартирой и работой уже решаются. Все, Шипучка, отбегалась.
— Подожди, что значит, с работой и квартирой? Я не…
— Я не позволю больше моей женщине находиться среди отморозков и тварей, которые даже не помнят потом, что сделали! Суки! Ну ничего, на зоне все вспомнят!
— На какой зоне? Ты о чем?
Я, в принципе, и сама не против, чтоб напавшую на меня женщину наказали, хотя отдаю себе отчет, что это издержки работы, и даже не особо ее виню. Какой смысл обвинять собаку, если кусает? Она — животное. И здесь так. Но Олег говорит во множественном числе, и, зная его радикальные методы решения вопросов, я напрягаюсь.
— Не важно.
— Важно. Олег! Там же дети… Там ребенок обваренный… И еще девочка! Их куда?
— В детдом.
— Какой детдом, подожди, Олег! Их-то за что? На меня только бабка напала!
— А все смотрели! Неважно, я сказал. Уже все решено.
— Нет!
Я резко поднимаю руки, игнорируя писк приборов, подтягиваюсь, оказываясь в полусидящем положении. Особо ничего не чувствую при этом, обезболивающие хорошие, но потом, конечно, отольются кошке… Но сейчас мне важно хоть немного обрести уверенности, а сделать это лежа нереально.
На писк опять заходит Игнат, но тут уже я говорю:
— Выйдите, пожалуйста.
И он выходит, правда, посмотрев на меня укоризненно. Но мне плевать.
То, что я услышала…
Да, в принципе, ничего нового я не услышала. Еще одно доказательство того, что нам не надо было это все затягивать. И идти на поводу у животных инстинктов.
— Олег…
— Вот только не надо мне этого твоего гуманизма! — рычит он, уже тоже перестав сдерживаться, — или ты меня хочешь уверить, что в детдоме этим детям будет хуже, чем с их родителями-алкашами?
— Я хочу сказать, что ты не бог и не судья! И не тебе решать их судьбу! И отбирать у них семью!
— Мне, бл*! Мне! Поняла? И это, бл*, не обсуждается! Радуйся, что я этих тварей в Неву не скинул! Раньше бы так и сделал!
— Олег!
— Я все сказал тебе! Девки попадут в нормальный детдом и оттуда в нормальные семьи, если тебе так важно это. Я прослежу. Все, кто в этот момент находился в квартире, пойдут по этапу. И это еще радоваться должны, что я такой добрый!
Я смотрю в бешеные глаза, настолько холодные и жесткие, что опять становится страшно. Как когда-то, очень, очень давно. И понимаю, что он не изменился. Что он все тот же зверь, только в дорогом костюме. Непрошибаемый. Жестокий. Никого и никогда не слушающий. Ему плевать на людей, плевать на чужих детей. Это всего лишь тени. Для него все — лишь тени. Или шахматные фигуры. И не изменится он. Никогда.
А я… Я до него не достучусь. И как я могла когда-то думать, что смогу изменить его?
Глупая, такая глупая. Так и не поумнела за столько лет.
Я сползаю вниз на койку, отворачиваюсь.
— Ольк…
Он понимает, что вышел из себя, наговорил лишнего…
Но я не хочу опять видеть версию Олега специально для меня. Тошнит.
— Уходи, Олег. Я с тобой никуда не поеду. И прекрати лезть в мою жизнь.
Он молчит, даже, кажется, не дышит.
А затем раздаются шаги и хлопает дверь.
Я смотрю на зелень за окном, за которую здесь так хорошо платят пациенты, и даже слез нет.
Какие слезы, о чем вы?
Это не про меня.
Это не про нас.
12. Примерно двадцать лет назад
Я — плохой человек, ты знаешь?
Ты читаешь в моих глазах.
Только руки не отпускаешь,
Позабыв и покой и страх.
Я — плохой человек, не так ли?
Я смотрю — каменеет взгляд.
Я терпеть не могу спектакли
И отыгрыванье назад.
Мне забыть бы к тебе дорогу,
Мне б не думать и не хотеть…
Только, знаешь, плохие люди
Тоже могут в душе гореть.
Только, знаешь, плохие люди
Тоже могут в душе сгорать.
Только, знаешь… Давай не будем.
Уже поздно. Ложимся спать.
Это тонкое покрывало.
Эта белая простыня…
Ты верней меня убивала,
Просто сладостью поманя.
Ты верней меня приручала,
Просто ласково посмотрев.
Ты к себе меня привязала
И удавкой пустила плеть.
Ты опять головой качаешь.
Руки тонкие. Шелк волос…
Я — плохой человек. Ты знаешь.
Что поделать. Не повезло.
26.07. 2020.
М. Зайцева.
Примерно двадцать лет назад.
Гребанный верещащий телефон я нахожу не сразу.
Слишком неожиданно резкий звук врывается в крепкий сон. И потом еще какое-то время лежу, уже слыша эту гадость, но надеясь, что тот, кто названивает, или отключится, или сдохнет там, наконец. И тоже отключится. Потому что двигаться совершенно не хочется. А наоборот, очень сильно хочется другого. И не сна. Какой там сон, когда такое!
Но звук мешает не только мне, Шипучка сонно возится, причмокивает распухшими губками, которые я вчера, несмотря на травму, все же покусал основательно.
Ну что тут скажешь… Не сдержался. Хотя это нихера меня не красит. Но и она хороша. Настолько манкой в своей беззащитности и жадности девчонки никогда не встречал. Вот и унесло крышу.
Звук прерывается. И только я выдыхаю и настойчиво лезу на разведку, скользя пальцами по гладкой коже бедра и пытаясь понять, светит ли мне что-то утром, или нет, как телефон опять начинает звонить.
И Олька вздрагивает.
Черт!
Я скатываюсь с кровати, которую мы все же отыскали в этой огромной квартире, больше похожей на антикварную лавку, чем на нормальное жилье. Ага, со второго раза отыскали.
Как есть, голый, иду на звук.
Прямо по следам боевой, бл*, славы.
Вот диван, тут валяется мокрое полотенце. Вот коридор. Тут рубашка и ее платье.
Вот кухня. Ага, джинсы и ее страшная кофта. Обувь. Мои кроссовки и ее тапочки.
Возле холодильника.
Трусы, наверно, в ванной.
Телефон в джинсах.
Навороченная нокия-раскладушка.
Я даже не смотрю, кому понадобился в такую рань, рычу в трубку:
— Ну?
— Сухой, привет! Ты когда в офис?
— Не знаю.
Ищу взглядом сигареты. Ага, вот, рядом с джинсами. Рою зажигалку.
— Сухой, такое дело, надо срочно по земле решить. По той, в центре.
— Кому надо?
— Захаровские подъедут.
— Ты знаешь, что ее город берет. Какие, нахер, захаровские?
