Смотрю на дверь маминой спальни, а после, особо не церемонясь, просто врубаю телевизор и пультом поднимаю звук на максимум. Это невежливо, грубо, но раньше она никого не приводила домой. Конечно, я догадывался, что у нее может быть своя личная жизнь, но я вне себя от злости, что Маяк узнал раньше меня.
А это возможно только в одном случае.
Маяк следит не за моей матерью, а только за теми людьми, которые ему нужны по тем или другим причинам. Например, за Дмитриевым, который потерял одну тачку, но теперь с легкостью может завести другую. Не хуже. Он любит гоночные тачки не меньше моего.
Дверь спальни распахивается, и мама с таким удивлением смотрит на меня, что даже непривычно. Как будто удивлена, что у нее вообще-то есть взрослый сын.
На ней кое-как натянутое платье, а волосы она причесывает пальцами на ходу, пока идет ко мне. Отбирает у меня пульт и делает звук тише.
— Костя, ты дома… Так рано.
Перевожу взгляд с нее на спальню. И каменею.
Дмитриев даже не пытается скрыться. И не делает вид, что они с мамой там кроссворды решали. С невозмутимым выражением лица он появляется на пороге спальни, застегивая пуговицы своей рубашки.
А вот и объяснение, почему Морозов, скрепя зубами, все-таки отпустил меня на все четыре стороны. Я-то думал, что это благодаря Юле, а это моя собственная мать постаралась.
Всеми силами добилась того, что Дмитриев забрал заявление и даже закрыл глаза на угон любимой тачки и похищение не менее любимой дочери.
— Ну здравствуй Костя, — хрипло произносит Дмитриев, заправив рубашку в брюки, а потом переводит взгляд на маму. — Я пойду?
— Может, все-таки чаю?
— Потом.
Он идет по нашей квартире походкой хозяина и целует маму в висок. Обувается медленно, как будто и не спешит. Набрасывает пальто.
Мама тоже молчит, открывает ему дверь и выходит вместе с ним к лифту.
Дверь по-прежнему нараспашку, а я превратился в один сплошной слух, так что слышу, как он целует ее. На этот раз по-настоящему.
— Не знаю, когда я увижу тебя в следующий раз, — шепчет мама. — Ты же видел его лицо, Платон…
— Видел. Но он взрослый парень, разве нет? У него своя жизнь, а у тебя своя.
— Как и у тебя, Платон, — горько замечает мама. — И что дальше? Снова номера отелей, почасовая оплата, спасибо и до свидания? Прекрасно знаю я, что нужно таким мужчинам, как ты…
Слышу, что двери лифта уже раскрылись, но никто из них не сдвигается с места. Даже с моим небольшим опытом отношений я понимаю, что если сейчас Дмитриев уйдет после этой фразы, их отношения обречены.
И я скрещиваю пальцы, чтобы он сделал этот шаг и исчез в кабине лифта. Давай, Дмитриев. Вали из нашего дома к своей жизни, а нас оставь в покое.
Это явно продолжение какого-то давнего разговора между ними, который моя мама затевает не в первый раз. Они всего две недели вместе, разве уже пора что-то решать? Разве это может зайти так далеко? Почему, проклятье, именно с ним?
— Для начала я должен поговорить с дочерью.
— Когда? Я не тороплю тебя, просто ты и сам знаешь, что говоришь это не в первый раз. Как по мне, тебе проще прятать меня, чем признаться собственному ребенку. Видишь, мой сын уже видел тебя. Ничего страшного не произошло.
Произойдет.
Если он расскажет балеринке, то обязательно произойдет. Давай, Дмитриев, борись за свою свободу. Ты убежденный холостяк, так о тебе писали в газетах, разве нет?
— Хорошо. Я прямо сейчас поеду в театр и расскажу ей обо всем после выступления. Так лучше, Оксана?
Мама не отвечает. По звукам понимаю, что они снова целуются. Лифт давно захлопнулся, а они никак не могут друг от друга отлипнуть. Хлопаю дверью со всей силы, как будто это был чертов сквозняк. Надеюсь, это вернет их обратно на землю.
Мама возвращается довольно быстро. Вижу на ее губах улыбку.
— Садись, Костя. Поговорим начистоту.
Сажусь на кухне, пока мама ставит чайник на плиту.
— Скажу тебе прямо, мы теперь с Платоном вместе. И я очень тебя прошу больше не делать глупостей. Сейчас я убедила его вытащить тебя из этой задницы, но если ты не возьмешь себя в руки, то даже его связи не помогут.
— Я думал, тебе помог отец.
Мама закатывает глаза.
— Хватит от него помощи ждать, Костя. Послушай, прямо сейчас я очень счастлива, так что, пожалуйста, во имя всего, что я сделала ради тебя, не разрушай мое счастье. Запомни, я сделаю все, чтобы добиться своего. Платон прав, Костя, и ты уже взрослый и у тебя своя жизнь. А я сделала для тебя все, что могла. Родила и воспитала, когда все от меня отвернулись, начиная от собственных родителей и заканчивая твоим трусом-отцом. Но я не вижу от тебя, Костя, благодарности, только одни проблемы. Постоянно. Я устала. Я не вытяну это в одиночку, если ты не возьмешься за ум. Однажды ты окажешься за решеткой, если не остановишься. И никакие связи тебе не помогут.
Очередная отповедь, что именно я виноват во всех бедах, которые обрушились на ее голову. Как будто я просил ее рожать меня так рано. Это был ее выбор в шестнадцать лет, а не мой.
Глотаю обжигающе горячий чай, чтобы не сорваться еще больше. И спрашиваю только:
— О чем он должен поговорить со своей дочерью? Поставить ее в известность, что теперь встречается с тобой?
Мама стоит у окна. Она заварила чай, но пить его не садится. Смотрит в темную ночь, обхватив себя обеими руками, и усмехается.
— Встречаются подростки, Костя. А в моем возрасте мужчины женятся на тех женщинах, которые дают им все, о чем они только могут мечтать.
Чай встает поперек горла.
— Он… сделал тебе предложение?
— Всему свое время, Костя. Всему свое время…
Глава 11
— Юль, ты как?
Розенберг хмурится, заглядывая мне в лицо. Трясу головой, пытаясь отдышаться перед выходом на сцену.
— Нормально.
Если я скажу Розенбергу правду, он решит, что я сошла с ума, потому что я не могу найти объяснение этому странному ощущению. Как будто кто-то наблюдает за мной. А это странно, учитывая то, что я выступаю перед огромной аудиторией. Такое ощущение неизменно только, когда в зале отец. Его взгляд я безошибочно чувствую, но, может, это потому что я знаю, что он здесь и смотрит на меня.
Розенбергу этого не объяснишь, тем более, у нас всего несколько секунд. Зал не умолкает.
— Выходим на «бис», — говорит Розенберг. — Держись за меня.
Беру его за руку, и мы бежим вместе к авансцене.
И там опять меня прошивает словно раскаленной стрелой. Ищу на привычном месте отца, но его кресло залеплено запрещающей лентой. Отец сказал, что у него дела и сегодня на выступление он не придет. И его действительно нет.
Тогда что со мной?
Бесполезно искать ответ в огромном многоярусном зале. Просто улыбаюсь и танцую дальше так, как будто не чувствую себя под прицелом чьего-то изучающего взгляда.
Не может быть.
Этого не может быть.
Но в глубине души тлеет искорка. Неужели Кай пришел на балет? Почему я ощущаю его присутствие так, будто мы с ним связаны? Смешно. Странно. Но другого объяснения этому нет.
После второго акта ко мне подскакивает врач, а Розенберг виновато разводит руками.
— Я не мог поступить иначе, ты вся бледная, Юль.
Учитывая обстановку, волнение врача и Якова понятны. Врач меряет давление, светит в глаза фонариком, проверяет даже насыщение легких кислородом. Я в полном порядке, только сердце бьется слишком часто.
Все как рукой снимает, стоит мне выйти на сцену во втором акте. Ничего. Пусто. Словно я танцую в тренировочном зале. Сотни зрителей не откликаются в сердце, и я не знаю, что и думать. Ему не понравилось, и он ушел? Да был ли он вообще здесь?
Мы снова выходим на «бис», и я выполняю знаменитые тридцать два фуэте, но аплодисменты больше не греют душу. В третьем акте между выходами мне говорят, что кто-то ждет меня внизу после выступления. И просят не задерживаться.
Я лечу в холл сразу после, переодевшись и не смыв театральный грим, но там натыкаюсь на отца.
