Джесси заплакал. Я обнял его одной рукой и принялся укачивать, как ребенка.
— Может, это не мое? — всхлипывал он, уткнувшись лицом мне в грудь. — Может, я просто обманываю себя и зря трачу время?
Пирин заправил футболку и задумчиво посмотрел на сломленного мальчика, рыдающего у меня на груди, а потом, под аккомпанемент все убыстряющейся музыки, рассказал нам о человеке, который разбирается в подобных вещах.
Кабинет предсказателя находился на плохо освещенной улочке в пригороде Пхукет–тауна и представлял собой вцементированный в землю каменный стол.
За столом сидел полный старик с густой шапкой седых волос — сам предсказатель, или мо–ду, как назвал его Пирин. Рядом с ним стоял потрепанный портфель, до отказа набитый старыми книгами и фотографиями святых в шафрановых одеждах. Все они были засняты в одинаковых позах — ноги скрещены, руки покоятся на коленях. Ни один не улыбался на камеру.
На столе были нарисованы две разделенные на сектора ладони. На стене позади мо–ду висел плакат размером с простыню, покрытый изображениями слонов, воинов, землепашцев, богов, царей и каких–то странных животных. У меня они ассоциировались скорее с индуизмом, чем с буддизмом — скорее с Индией, чем с Таиландом. Хотя откуда мне знать?.. Сначала я решил, что нарисованное на столе поле в черную и белую клетку — тоже часть обычных декораций, но когда Пирину сделали знак выйти вперед, и он занял место напротив мо–ду, я понял, что это просто доска, за которой режутся в шахматы старики всей улицы, или всей сой, как говорят по–тайски, причем «сой» может означать что угодно, от боковой дороги до узкого переулка. Мо–ду взял Пирина за руки, и мой приятель принялся рассказывать ему о своих злоключениях.
Мо–ду — наверное, точнее назвать его не предсказателем, а всевидящим доктором, потому что Пирин относился к его словам скорее как к полезным советам, чем как к ворожбе старой цыганки с кольцами в ушах, — внимательно изучил ладони Пирина и принялся листать потрепанную книгу, время от времени указывая на какие–то числа концом сильно изгрызенной ручки. Не знаю, о чем они говорили; со стороны их беседа очень напоминала нашу последнюю встречу с бухгалтером, когда он объявил, что моя строительная фирма разорилась и я банкрот.
Пирин сделал вай, заплатил мо–ду, потом встал и кивнул на меня:
— Теперь ты.
Я рассмеялся, покачал головой и попробовал объяснить, что это Джесси, а не я, хочет узнать, какая судьба ему уготована, верный ли путь он избрал и все в таком духе, но старый доктор указывал мне на стул, Пирин ободряюще улыбался, а сам Джесси подталкивал меня вперед и повторял, чтобы я шел первым, словно боялся услышать от мо–ду правду о своем будущем. Да и вообще, отказаться было бы невежливо.
Мо–ду взял мою правую руку. Я протянул ему и левую, стараясь быть полезным, но он отрицательно покачал головой, и я спрятал ее под стол.
Мо–ду принялся тереть мясистую часть моей ладони между большим и указательным пальцем. Я поднял взгляд на Пирина и Джесси и смущенно улыбнулся, однако они смотрели не на меня, а на старого доктора.
Он поглаживал мою кожу, проводил кончиками пальцев по линиям ладони и надавливал на них, как будто пересчитывал годы, которые мне остались.
Я осознал, что больше не улыбаюсь.
Наконец мо–ду обратился ко мне по–английски:
— Тьма в одном шаге от вас.
Я вырвал руку, встал и пошел прочь. За спиной у меня Пирин со старым доктором принялись лаяться по–тайски из–за денег. Джесси хотел меня догнать, но я сорвался на бег и не останавливался, пока не отыскал переулок рядом со стадионом, где оставил «Роял Энфилд». Я вскочил на мотоцикл и промчался мимо Джесси. Он что–то крикнул мне вслед, но слова потонули в реве двигателя.
Еще никогда я не ездил на Пхукете так быстро. Местные дороги и сводки происшествий внушали мне страх даже в сухую погоду, и я старался более или менее придерживаться своей полосы и скоростных ограничений.
Однако в ту ночь сердце у меня колотилось от ужаса, и я что есть мочи гнал «Роял Энфилд» — сначала по длинной дороге из Пхукет–тауна, мимо пьяных туристов, которые хозяйничают на западе острова, все дальше на север, пока толстые фаранги с обгоревшими на солнце физиономиями и тощими девицами не остались далеко позади; на север, вдоль сочно–зеленых каучуковых плантаций, сейчас казавшихся чернее самой ночи, мимо деревень, которые появляются и исчезают так внезапно, словно они тебе просто привиделись, мимо золотых храмов, таких огромных, богатых и заброшенных, что их никак нельзя принять за видение — скорее за останки забытой древней цивилизации… Гнал, стараясь не сбить замечтавшихся местных жителей, не в меру самостоятельных детей и водяных буйволов, уснувших прямо посреди неосвещенной дороги, выжимая из старого мотоцикла все, что только можно, и уже не отличая рев дизельного двигателя от стука крови в ушах, потому что мне нужно было попасть домой, к семье.
Все окна в доме горели. Я оставил мотоцикл у крыльца и вошел. Стащил с головы шлем — волосы намокли и липли ко лбу, все тело было скользким от пота. Прошло несколько долгих секунд, прежде чем я понял, что в семье ссора.
— Она капризничает, — объявила Тесс.
Жена стояла над Кивой, а та, повесив голову, сидела за кухонным столом над раскрытой книгой. В углу Рори, полулежа в кресле, читал справочник с каким–то грызуном на обложке. Он явно предпочитал не вмешиваться.
— Отказалась сегодня работать, — продолжила Тесс. Кива и бровью не повела. — Не стала обедать. Тогда я попросила ее почитать, а она и этого не может!
— Жарко, — протянула Кива, сердито глядя на нас сощуренными глазами. — Постоянно жарко.
— Ах, так ты хочешь целыми днями валяться у бассейна? — язвительно поинтересовалась Тесс. — Тогда давай наймем прогулочную лодку, и ну ее, эту работу! Может, мне попросить официанта принести мороженого?
Она посмотрела на меня, словно ждала, что я что–нибудь скажу или позову официанта, но я только покачал головой.
— Я не говорила, что хочу мороженого! — возмутилась Кива. — Я только сказала, что мне жарко. И мне правда жарко.
А потом открылась настоящая причина недовольства:
— Мне здесь не нравится, ясно? Или об этом говорить тоже запрещено?
— А мне нравится, — подал голос Рори, хотя его никто не спрашивал. — Мне нравятся господин и госпожа Ботен. Нравится, что мама нас учит. Нравится остров. — Он устроился поудобнее, снова раскрыл книгу и добавил: — Здесь больше животных, чем в Англии.
Кива взорвалась:
— Тебе здесь нравится, потому что дома у тебя не было друзей! — закричала она. — Только я и хомяк! Сестра и жалкий хомяк!
