Мы поднялись с набережной на уровень улицы, чтобы взглянуть на Квадратный двор Лувра. Потом Аньес замерзла, и мы пошли в «Фюмуар», ресторан рядом с Сен-Жермен-л'Оксерруа, домовой церковью королей Франции, чтобы съесть по сэндвичу. Я спросил Аньес, каким был первый диск, который она купила, и на чьих концертах она была. Перечень был коротким: Вероника Сансон[35] и Дэвид Боуи. За десять лет она побывала только на двух шоу. Для нее существовало только два идеальных варианта провести вечер: пойти на ужин с друзьями или почитать в постели хорошую книжку. Она не любила шум и толпу. В «Фюмуар», в тепле, с чашечкой кофе, сигаретой и кавалером, сидя у окна, она блаженствовала как в раю. В своих грезах, представляя себя миллионершей, она тратила кучу денег на то, чтобы посетить музеи и замки Европы. Затем, если действительность не заставляла ее спуститься с небес на землю, она представляла, что возвращается домой и слушает, как ее возлюбленный играет на пианино. Тут небольшой намек, там двусмысленная улыбка, многозначительное молчание и легкие шуточки — она рисовала мой портрет как идеального спутника жизни.
Как и все, я падок на комплименты, и я позволил себя убаюкать этой обстановке, но через час Аньес сочла, что уже достаточно раскрыла передо мной свои карты. Настало время продолжить нашу романтическую прогулку. Направление — часовня Сент-Шапель.
Влюбился бы я в Аньес не в Париже, а в другом месте? Не уверен. Они очень хорошо сочетались друг с другом. С той лишь разницей, что шарм этого города поддается объяснению (Аньес к тому же стремилась детально показать мне каждую его грань): Париж красивый, небольшой, изысканный, соответствующий человеческому росту, внешне неупорядоченный, а в реальности очень четко организованный и, в конечном итоге, довольно однородный: проходят века, и его жители все время воссоздают свой город. А Аньес необъяснима. Да, она красивая. Изящная, остроумная, это бросается в глаза. Сексапильная конечно же. Но с чем это было связано? Это ее загадка. Это вызвано непонятно чем, ее шармом, умом, который нельзя было не почувствовать, ее особенной улыбкой, ее внимательным взглядом, изысканной манерой точно выражать то, что она чувствует. Где бы Аньес ни появлялась, она привлекала внимание. Не выставляясь, казалось, не замечая этого. У нее была какая-то необъяснимая грация, которую нельзя было не заметить. Это настоящий дар. Он или есть, или его нет. Если его хотят приобрести, нужно пятнадцать лет учиться в школе актерского мастерства и затратить непомерные средства на эстетическую хирургию. У Аньес этот дар был врожденным. Для Нью-Йорка у нее был бы слишком тихий голос, и ей явно недоставало бы там драгоценностей. В Москве ослепительные куколки отвлекли бы от нее внимание. В Париже она находилась в центре пейзажа. Она была хозяйкой дома. Несмотря на ее насмешливый вид, все ее очаровывало. В Сент-Шапель она буквально парила на крыльях. Должен признать, эта церковь буквально ослепляет вас. Когда входишь в эту королевскую часовню, видишь только витражи, огромные, величественные. Это первый небоскреб, стрела из стекла, устремленная к Господу Богу. Все совершенно, гармонично, пышно, но без излишеств. Стекло, камень, свет — и все. Внезапно ты уносишься куда-то далеко. Нас, туристов, там было не больше десяти. Я обнял Аньес за талию. Эмоциональный подъем был слишком сильным. Мое тело стремилось как-то выразить это. Я прижал Аньес к себе и поцеловал в волосы и в лоб. Чтобы поблагодарить ее за это волшебное мгновение. Была ли она шокирована как добропорядочная буржуазка, которая уважает Церковь, даже если и не верит в Бога? Несомненно, поскольку она взяла меня за руку, увела за алтарь и показала какую-то штуку, формой напоминавшую артиллерийский снаряд.
Она говорила совсем тихо:
— Здесь хранится часть Креста Господня и терновый венец.
Мать Тереза[36] не вложила бы большего благочестия в эти слова, чем Аньес, но я оставил свою иронию при себе.
Мы остановились в нижней части нефа, в месте, отведенном для солдат и слуг. Когда эту церковь строили, она являлась частью королевского дворца: белую и черную кость не смешивали, беднякам оставалось только молиться в темноте. Как и повсюду. Но это было не совсем несправедливо. Париж мне всегда казался тихим, неторопливым и неярким. Бежевый обтесанный камень, мосты с римскими арками, сонная река… Этот город не внушает страха. Рядом с ним Нью-Йорк кажется безжалостным. Здесь все предстает цивилизованным, сглаженным, толерантным… Несправедливость бросается в глаза меньше, чем в других местах. Аньес объясняла это иначе:
— Потому что мы не поддаемся. Мы отрубали головы своим королям. Сгоняли их с трона. Мы восстаем. Мы внушаем страх тем, кто нами правит. И очень хорошо, что это так. Мы не мужики. Не оболваненные рабочие заводов «Форд», которые считают нормальным, что их патроны получают в десять тысяч раз больше, чем они.
Моя мать работала секретаршей дирекции в фирме «Додж», и я мог бы найти что возразить Аньес, но она была мне любопытна. Для американца, который воспитан в почитании культа Вашингтона, Линкольна и Франклина Рузвельта, она была странной: она обожала свою страну, но не любила ее правителей. Уже в Фонтенбло она подчеркивала только их смешные стороны.
Затем она несколько смягчала это, показывая те чудесные вещи, которые по их указанию сделали художники и архитекторы. Франция обожает savoir vivre[37], своих предков, но не их генералов. При этом Аньес постоянно возвращалась к рассказам об истории. В «Бюшри», чайном салоне напротив Нотр-Дам, куда она меня привела, она стала говорить о славном наследии своей страны:
— Когда Людовик Святой купил у византийского императора терновый венец Христа, это было операцией, которая повлекла за собой крупнейшее в Средневековье перемещение финансовых средств. Сумма была неслыханной. Чтобы было, где поместить эту реликвию, он построил Сент-Шапель менее чем за два года. Тот, кто продал ему терновый венец, кстати, был французом. В тот период у власти в Византии находилась семья из Фландрии. И вы не знаете еще самого любопытного: одновременно в придачу к терновому венцу они прислали нам золотой горшочек с несколькими капельками молока Святой Девы. Тогда действительно всему готовы были поверить.
И так далее, и тому подобное. Как только мы делали шаг, она упоминала десятки имен. Уже начиная с Квадратного двора Лувра, я мог бы заполнить ими целую телефонную книжку. Она была настоящей профессионалкой. Показывая Париж иностранцам, она собрала уйму анекдотов о каждом месте, которое любила. Я слушал ее невнимательно. Потом я пересел на диванчик-канапе, где она сидела. Сел не рядом, а придвинулся вплотную к ней. И обнял ее за плечи.
