— Неужели недостаточно того, что я потеряла мужа и дочь? Еще и гражданский иск?
Он пробормотал нечто вроде, что я себя жалею.
— А ты? — спросила я. — Тебе меня не жаль?
Он пожал плечами:
— Ты-то не пострадала? Не получила ни царапинки.
— Неужели? И почему же?
— Когда ставишь спектакль, не расстреливаешь публику, — спокойно сказал он, катая что-то в правой руке.
— Ты имеешь в виду, что оставить меня в живых — лучшая месть?
Мы уже были за пределами выяснений, за что он мстил.
Я больше не могла говорить ни о чем, связанном с четвергом, и уже собиралась прибегнуть к старым хорошо - ли - тебя - кормят, когда мой взгляд снова остановился на предмете, который он перекладывал из руки в руку, ритмично ощупывал пальцами. Как четки. Честно, я просто хотела сменить тему, меня не интересовала его игрушка, но, если я воспринимала его суетливые движения как признак душевного дискомфорта в присутствии женщины, чью семью он убил, я жестоко ошибалась.
— Что это? — спросила я. — Что у тебя там?
Он криво улыбнулся и раскрыл ладонь, показав талисман с робкой гордостью мальчика за свой стреляющий шарик. Я вскочила так быстро, что мой стул с грохотом опрокинулся. Не часто доводится смотреть на предмет, который смотрит на тебя.
— Никогда больше не смей это доставать, — хрипло сказала я. — Иначе я никогда сюда не приеду. Никогда! Ты меня слышишь?
Думаю, он понял, что я имела в виду. Я предоставила ему отличный предлог избавиться от назойливых визитов мамси. Исходя из того, что стеклянный глаз Селии больше мне не предъявлялся, полагаю, по зрелом размышлении, он радовался моим визитам.
Возможно, ты думаешь, что я просто сочиняю эти истории, чем отвратительнее, тем лучше. Будто говорю, какой же у нас омерзительный мальчик, если он пытает свою мать таким жутким сувениром. Нет, я не об этом. Просто я должна была рассказать тебе эту историю, чтобы ты лучше понял следующую, сегодняшнюю.
Ты наверняка обратил внимание на дату. Прошло ровно два года. Это также означает, что через три дня Кевину исполнится восемнадцать. При участии в выборах (что, как признанному виновным преступнику, ему будет запрещено везде, кроме двух штатов) и поступлении на военную службу он официально будет считаться совершеннолетним. Однако в этом случае я склонна согласиться с юридической системой, которая два года назад судила его, как взрослого. Для меня днем его совершеннолетия навсегда останется 8 апреля 1999 года.
Поэтому я подала специальное прошение о сегодняшнем свидании с нашим сыном. Хотя администрация обычно отвергает просьбы о свиданиях с заключенными в дни рождений, моя просьба была удовлетворена. Возможно, из-за сентиментальности, которую ценят тюремные власти.
Когда появился Кевин, я заметила перемену в его поведении еще до того, как он вымолвил первое слово. Исчезла высокомерная снисходительность, и я наконец поняла, как устал он круглосуточно изображать эту вселенскую усталость, это наплевательское отношение. Администрации Клаверака надоело бороться с эпидемией краж одежды маленьких размеров, и эксперимент прекратили. На Кевине был оранжевый комбинезон — впервые не просто не тесный, но даже слишком большой для него; Кевин словно терялся в нем, казался худее и меньше ростом. За три дня до совершеннолетия Кевин в конце концов начинал вести себя как маленький мальчик, растерянный, несчастный. Его прояснившиеся глаза словно смотрели куда-то внутрь него.
— Ты не выглядишь очень счастливым, — рискнула я.
— А когда выглядел? — выдавил он.
Во мне проснулось любопытство.
— Тебя что-то тревожит? — спросила я, хотя неписаные правила нашего общения запрещают такую открытую, материнскую заботу.
Самое удивительное, что он мне ответил.
— Мне почти восемнадцать, так? — Он потер лицо. — Как я слышал, здесь времени зря не теряют.
— Настоящая тюрьма, — сказала я.
— Я не знаю. Этой мне хватает.
— ...Ты нервничаешь из-за перевода в Синг-Синг?
— Нервничаю? — недоверчиво переспросил он. — Нервничаю! Ты хоть что-то знаешь о тюрьмах? — Он растерянно покачал головой.
Я с изумлением смотрела на него. Он дрожал. За последние два года на его лице появился лабиринт крохотных боевых шрамов, и нос больше не был прямым. Однако от этого он не выглядел крутым, он выглядел взъерошенным. От шрамов когда-то отчетливо армянские черты его лица расплылись, как будто неуверенный портретист постоянно прибегал к ластику.
— Я все равно буду приезжать к тебе, — пообещала я, готовясь к саркастическому отпору.
— Спасибо, я на это надеюсь.
Боюсь, я вздрогнула и недоверчиво вытаращила глаза. И решила проверить.
— Ты всегда стараешься быть в курсе. Полагаю, ты слышал новости из Сан-Диего в прошлом месяце? У тебя еще двое коллег.
— Ты имеешь в виду Энди. Э... Энди Уильямса? — неуверенно спросил он. — Сосунок. Хотел бы знать правду. Мне жаль болвана.
—Я предупреждала, что это преходящее увлечение. Энди Уильямс не попал на первые страницы газет, ты заметил? «Нью- Йорк тайме» предпочла проблемы с сердцем Дика Чейни и тот ужасный ураган. И следом еще одна стрельба с одной жертвой, тоже в Сан-Диего. О ней вообще почти ничего не писали.
— Черт, тому парню было восемнадцать. — Кевин покачал головой. — Тебе не кажется, что он староват для этого?
— Знаешь, я видела тебя по телевизору.
— А, это. — Он поежился, слегка смутившись. — Давно снимали. Я был в... настроении.
— Да, я недолго смотрела. Но ты был очень красноречив. Ты хорошо себя подаешь. Теперь тебе только и осталось, что говорить.
Он хихикнул:
— Считаешь, это не чушь собачья?
— Ты ведь знаешь, какой сегодня день? — робко спросила я. — Почему мне разрешили повидать тебя в понедельник?
— О, конечно. Моя вторая годовщина. — Наконец он обратил свой сарказм на себя.
—Я просто хотела спросить тебя... — Я облизнула пересохшие губы. Ты, наверное, удивляешься, Франклин, но я никогда еще его об этом не спрашивала. Не знаю почему. Может быть, не хотела нового оскорбления с кучей ерунды, вроде «попасть на экраны». — Прошло два года, — продолжала я. — Я скучаю по твоему отцу, Кевин. Я все еще разговариваю с ним. Я даже пишу ему, если ты можешь в это поверить. Я пишу ему письма. И теперь они валяются вперемешку на моем столе, потому что я не знаю его адреса. Я скучаю и по твоей сестре, очень сильно скучаю. И столько других семей все еще скорбят. Я понимаю, что журналисты, психиатры, может, другие заключенные все время тебя спрашивают. Но ты никогда не говорил мне. Пожалуйста, посмотри мне в глаза. Ты убил одиннадцать человек. Моего мужа. Мою дочь. Посмотри мне в глаза и скажи почему.
