– Почему невозможна гармония вокруг, коли есть она уже во мне? – со вздохом задавала Феодосья достойный философа вопрос мышке, случавшейся по ночам в чертежной келье.
За полгода научных трудов в Феодосье чрезвычайно развилась способность, которую книжный отец Логгин назвал бы абстрактным мышлением.
Она пыталась рассказывать о процессах в подсолнечном мире, которые ни увидеть зенками, ни ухватить перстами, ни намалевать италийским карандашом, Олексею, но тот лишь нарочито испуганно восклицал: «Чур меня!» – и заклепывал уста Феодосьи ладонью. Олексей слыхал от знающего самовидца, что ежели девица или жена возьмется за изучение арифметики, то велика опасность, что умовредится и помрет в горячке. И Феодосья бросила попытки обсуждать научные версии с Олексеем.
– Между тем, Андрей Митрофанович Соколов с увлечением обсуждает купно со мною алхимию и корпускулярные процессы, – с легкой обидой посетовала напоследок Феодосья. – Мы с ним последний раз вакуум дискутировали.
– Соколо-о-в! Какие же вы, бабы, все жадные до богатства. Конечно, коли аз беден, так дурак, и поглаголить со мной не об чем! – с великой досадой бросил Олексей, осерчав на загадочный вакуум. И, зляся, подъелдыкнул: – Погоди, как стану царским сокольничим, сразу поумнею!
– Какая взаимосвязь? – подняла брови Феодосья, и на сем оне расстались, сердито пошагав в разные стороны.
В затаенном уголке монастырского огорода, за дровяными сараями, Феодосья творила экспериментусы с подкидной доской и к весне вывела формулу, каковая была истинной баллистикой.
Впрочем, Феодосья не подозревала себя в ученом открытии и беспечно держала листок с вычислениями в ящике стола, не мысля делать его достоянием научной общественности или вступить в переписку с Исааком Ньютоном. Он – ученый. А она кто? Самоучка.
– То ли возникающий от сгорания пороха вихрь должон в парус летательной ладьи ударять, то ли бить об землю из ступы? – к весне все еще не могла решить Феодосья и роняла голову на черные от угольной пороши длани, засыпая прямо в лабораторной келье.
Трижды в неделю Феодосья ездила научать девятилетнего отрока Соколова, Петра, латыни и черчению и рисовать красками с его младшей сестрицей, восьмилетней отроковицей Варварой (отец любовно величал ее на западный манер Барбарой). Часто после занятий Андрей Соколов звал Феодосью в библиотеку или кабинет, где за чашкой полюбившегося ей кофе с имбирем или гвоздикой оне обсуждали запрещенные европейские книги. Конечно, сидеть за одним столом с нищим монахом сомнительного мужеложского виду кравчему государя было не по рангу. Но так трудно найти в своем кругу, среди бояр, современного и надежного собеседника! Потому Соколов, морщась от обтрепанного одеяния Феодосьи, тем не менее с воодушевлением беседовал с ней. Обсудили творения Сирано де Бержерака «Иной свет, или Государства и империи Луны» и Эразма Роттердамского «Похвала глупости». «Иной свет…» Феодосья оговаривала с особым жаром, ведь сия книга была доказательством ее идеи полета сквозь сферы небесные. Кто знает, может, и на Луну по пути Феодосья заглянет? Оба дружно смеялись над пьесами Жана Мольера. Феодосья с интересом выслушала иронические замечания Соколова об зрелищах феатра московского. Выходило по язвительным замечаниям Соколова, что показывали в ем одне консервативные и допотопные аллегорические представления, давно не модные на передовом Западе. Впрочем, рассказ только усилил желание Феодосьи попасть в театр… Надеяться на сие было, конечно, напрасно: никогда не получила бы она благословения монастырского руководства на эдакий поход. И на прогулки по Москве с Олексеем редко удавалось выхлопотать разрешение. Поэтому видались оне за зиму лишь три раза: сходили в заезжий зверинец, в Сокольничью слободу, где жил Олексей, позрить птиц, и один раз в Замоскворечье, в храм с вырезанными из дерева и раскрашенными фигурами святых. Успели вовремя – вскоре фигуры сии были частью уничтожены, частью тайком увезены на Сивер, в Гледенский монастырь в Великом Устюге, ибо признаны бысть идолами. Не последнюю роль в сем несомненно очистительном событии сыграл отец Логгин, доказавший в самых патриарших верхах, что святые могут быть только изображаемы плоско на досках, но не высекаемы объемно, как языческие истуканы. При этом отец Логгин гневно мысленно вспоминал деревянную куклу Христа, таскаемую Феодосьей на торжище в Тотьме, и премерзкое капище чуди подземной в Лешаковом лесу.
Весной в большой трапезной монастыря состоялось награждение за укрепительные чудеса.
Лучшими были признаны рукотворные дивеса, с Божьей помощью придуманные Феодосьей, о чем торжественно сообщил игумен Феодор, вручив Феодосье прелепейший молитвослов с золотыми и багряными буквицами.
– На будущий раз шапку-невидимку сотворю, – вспомнив россказни повитухи Матрены, успела шепнуть Ворсонофию Феодосья, усевшись внове на лавку.
Но то были не все награды!
– По приказу государя всея Руси и по благословению митрополита Московского отправляется посольство в Царьград и на Афон с милостыней заздравной. И присоединится к посольству брат нашего монастыря… – игумен выдержал паузу, во время которой в трапезной повисла напряженная тишина. – Брат Феодосий, который отправится в греческие Метеоры.
Феодосья задохнулась от счастья и, дабы скрыть радость, низко склонила голову.
– Поздравляю, брат! – тихо возликовал Ворсонофий.
По трапезной прошло бурление.
Старцы искренне радовались за брата, наказанного господом ужасной женоподобной внешностью. Молодежь глядела с восхищением и восторженной завистью. Компания Вениамина Травникова охватилась ненавистью.
– Бабьеподобный монах будет представлять в посольстве наш монастырь, – злобно ухмыльнулся Вениамин Тимофею Гусятинскому и, затаясь, сжал кулаки.
– Нашли остолопа ходить в Метеоры, – поддакнул, сощурясь, Васька Грек. – С таким же успехом ослятя можно отправить.
Феодосья, наконец, подняла сияющие глаза.
– Похули себя, – не разжимая огубья, подсказал Феодосье Ворсонофий.
– Недостойный хожения в святую греческую обитель, худший из всех монахов, во многом греховный аз… – довольно искренне запричитала Феодосья.
– Кто без греха? – повел дланью игумен. – Езжай с Богом!
* * *
Веселым майским утром Феодосья присоединилась к толпе намеревающихся предпринять хожение в святые и иные земли. Бысть тут и образописцы, и крестные мастера, и торговые гости, и монахи, и царские посланники, кучковавшиеся отдельно, и подозрительные личности неизвестных целей. Кто-то собирался в Палестину, кто-то в Афон, были такие, что планировали посягнуть в Египет. В возбуждении, кое монахи старались скрывать молитвами, путешественники взобрались на несколько баркасов и поплыли по Москва-реке до Оки. Через несколько дней досягнули Волги, становившейся все шире. Сперва берега проплывали на даль брошенного камня, потом – на расстоянии вспаханного поприща, затем – двух полетов стрелы. На пологих укосах рассыпались деревеньки, на высоких кручах возвышались посады, монастыри и кремли. Яркое солнце и голубые небеса изливали радостный свет на серебрящуюся воду и сонмище лодок и кораблей. Картина бысть зело пестротная. Ладьи и умы, паромы и барки, дощаники и ладьи, неводники и струги, насады и ушкуны сновали вдоль берегов или медленно скользили по срединной волжской глади. Мужи, вытянув неводы и наварив ухи, живо обсуждали достоинства и виды насад и плоскодонов, кабасов и коломенок. Феодосья смирно сидела в сторонке с миской горячего ушного, вдыхала сладкое воние дымка, тянувшегося с плотов, речного ветра, запаха лугов и жмурилась от умиления, обливавшего сердечную жилу. Она пребывала в странном борении чувств: ей стыдно было быть счастливой, но счастье распирало душу, как туго скрученный листок набухает почку. Феодосья просила прощения у Бога за то, что ликует ее душа, в то время как надо каяться в грехах, но не могла изринуть радостного предвкушения от предстоящих впереди удивительных земель и стран.
