Я пожал плечами.
— О'кей. Я надеюсь, у нас есть необходимые карты и оборудование?
— У нас есть все необходимое.
— Мне бы хотелось, чтобы ты доверяла мне, Кристин.
— Я и доверяю. Я доверяю всем.
Почти весь день шел дождь. Мы сидели в кубрике, пили горький кофе из термоса и обсуждали, что еще необходимо срочно сделать. Кристин беспокоило, что я не приготовил дополнительный мешок с провизией. Взятых запасов хватит на несколько спартанских завтраков, заявила она, но их явно недостаточно, чтобы выжить на море. Я ответил, что вовсе не намерен терять свою яхту, что был чертовски занят, и потом — почему она сама не занялась этим, вместо того чтобы лениво загорать на солнце? Она эксперт по выживанию, ей и карты в руки.
Косой дождь с силой вонзался в поверхность воды, взбивая белые барашки. Правая рука и плечо занемели оттого, что приходилось удерживать в течение многих часов вибрирующий румпель. Холодные капли дождя скатывались за шиворот.
Кристин начала допытываться, почему я не купил радиоприемник с передатчиком. Я сказал, что не мог позволить себе подобной роскоши. Она поинтересовалась, во что я оцениваю свою жизнь.
Кристин была недовольна тем, что я не приобрел ножницы для резки проволоки: вдруг мачту снесет во время шторма и нам придется обрезать ванты и оттяжки? Я ответил, что не желаю слышать о потере мачты; капитан имеет кое-какие права, и одно из них — право отрицать реальность.
Все это походило на репетицию будущей семейной жизни.
— Ты ленив, — говорила она.
— Ты неврастеничка, — парировал я.
Морское приключение превращалось в кухонную склоку.
— Ты неразумен.
— Ты строптива.
Вскоре после полудня подул легкий попутный бриз, и я с огромным облегчением выключил двигатель и поднял грот и бом-кливер. Волны были высокие, кипящая зыбь била в борта. «Херувима» швыряло с боку на бок и взад-вперед. Ветер все крепчал, и я вынужден был заменить бом-кливер на рабочий кливер, зарифить грот, опустить рабочий кливер и поднять штормовой.
Море было по-настоящему бурным, металлически серую поверхность его оживляли гребни пены.
Кристин стояла за румпелем. Я вернулся в кокпит и сказал:
— Может, нам перейти на сменную систему? Скажем, дежурить по четыре часа?
— Великолепно.
— Первая смена будет короткой. Ты будешь стоять до шести часов.
— До восемнадцати, — поправила она. — Тебя не тошнит?
— Нет, черт возьми! Я не подвержен морской болезни.
Она терпеливо выслушала мои инструкции, еле заметно улыбнулась, кивнула, а потом сказала:
— В этом деле я разбираюсь лучше. Иди спокойно вниз.
— Дай знать, если ситуация осложнится. Я попробую отладить рулевое управление в свою смену.
— Ради Бога, уходи!
Я закрыл за собой люк и спустился по сходному трапу. В каюте воняло дизельным дымом и виски — в одном из шкафчиков разбилась бутылка.
Кое-как я добрался до гальюна, где меня вырвало. Рвало основательно, до зелени, так, что на обратном пути я натыкался на торчащие предметы. С трудом забрался на койку. У меня не было сил даже заснуть, и я тупо думал о том, что интерьер маленького судна здорово смахивает на большой гроб. Мы попали в сильный шторм, и мой гроб качался с боку на бок, низвергался вниз и взлетал вверх. Воняло дизельным топливом, виски и блевотиной.
В шесть часов я вышел на палубу. В сумеречном освещении вид шторма ужасал. Ветер выл, словно стая волков, а волны то поднимались, то опускались, как водяные горы с гребнями белой пены, постоянно меняя картину стихии. Соленая водяная пыль смешивалась с дождем.
Я закрыл люк и пробрался в кокпит. Кристин сражалась с румпелем, навалившись на него всем телом. Я видел, что она здорово устала — и в то же время она была счастлива, она улыбалась!
— Я собираюсь повернуть судно, — крикнул я.
— А ты знаешь, как это делается?
— Надеюсь, а ты?
Она покачала головой.
— Я читал о этом, — пояснил я.
Она засмеялась.
Не знаю, чего было больше в этом — умения или удачливости, но так или иначе, Кристин развернула «Херувима» навстречу ветру, и движение сразу же замедлилось. Ветер в снастях стал голосить не так пронзительно, и под его напором нос судна медленно вращался, отгоняя «Херувима» назад со скоростью чуть более одного узла.
Мы спустились вниз, закрыли люк и сняли с себя мокрую и грязную одежду.
— Где мы находимся? — спросила Кристин.
— Точно не знаю, но воды вокруг предостаточно.
— Ты все еще болеешь?
— Я вовсе не болел.
Она искоса взглянула на меня.
— Я чувствую себя лучше.
— Есть-то ты можешь?
— Упаси Бог! Да разве можно сейчас что-то приготовить?
— Утром я сделала жаркое и поставила его в вакуумную камеру.
— Я не могу есть. А ты давай.
— Чуть позже, — сказала она. Она забралась в свою койку, а я, балансируя, двинулся вперед, заткнул тряпьем подтекающие отдушины, добрался до электрического рубильника и включил ходовые, топовые огни и две лампочки внутри. Затем полез на свою койку. Маленькая душная колыхающаяся гробница… Я смотрел на лампочку над головой, которая выписывала в воздухе восьмерки.
— Крис!
— Да?
— Тебе это нравится? Мне кажется, что нравится.
— Наверное… Да.
— Боже мой!
Я взял портативный радиоприемник и нашел станцию, которая транслировала из «Метрополитен-опера» «Богему». Положив приемник на живот и, придерживая его рукой, стал слушать музыку. «Херувима» качало и швыряло, предметы в шкафчиках колотились о стенки и друг о друга, рангоуты скрипели, а ветер над палубой брал самые высокие ноты. Я не был большим любителем оперы, но в этот вечер слушал ее с удовольствием, как благодарный поклонник: здесь, среди разгулявшейся дикой стихии, она показалась мне чем-то дорогим и прекрасным, хотя была частью цивилизации, к которой я всегда относился с долей презрения.
Я заснул в перерыве между вторым и третьим актом, а проснувшись, в нескольких футах от себя увидел Кристин, жадно уплетавшую дымящееся жаркое. Мы встретились глазами, но снова зазвучала музыка, И я отвернулся.
На следующий день к полудню погода значительно улучшилась, и пять с половиной суток мы наслаждались безмятежным плаванием под парусами, стабильно продвигаясь вперед со скоростью пять узлов. Море было светлое и голубое, как пламя горящего газа, там и сям эту голубизну оживляли жемчужные барашки. Погоняемые пассатами летучие облака скользили вслед за своими тенями на воде. И если бы не ветер, жара была бы невыносимой.
