Луи де Берньер - Дочь партизана

Позже полиция установила, что бродяга и впрямь был бойцом Сопротивления, попал в плен, а после в хорватский концлагерь Ясеновац. В справочнике я прочел, что там убили около тридцати пяти тысяч сербов. Гестаповские инспекторы были потрясены. В штат лагерной охраны входили монахи-францисканцы. Я был среди тех, кого не особо удивил распад Югославии, ибо Роза предрекала, что по смерти Тито он случится. Правда, сначала я усомнился: нас же уверяли, что это многонациональный рай, где царят гармония и взаимопонимание.

Розе не давала покоя мысль, что можно быть героем, пройти через ад и удостоиться награды и все же сдохнуть, как крыса, чего никто и не заметит. После того случая она, к ужасу своему, заподозрила, что усилия человеческие напрочь бесплодны. Помню, однажды сказала, что осознание жизненной тщеты раскрепощает, ибо тогда человек готов на что угодно. Как-то в баре я разговорился с одним философом, который тоже оттягивал возвращение домой к жене. Так вот он сказал, что не стоит бояться неудачи, поскольку все равно когда-нибудь умрешь.

– Однажды я наткнулся на мертвеца, – сказал я. – В аркаде вокзала Кингс-Кросс.

Не знаю, зачем я солгал. Вообще-то мне не свойственно спонтанное вранье. Просто в те дни все парни с гитарами распевали песню, где была такая строчка: «Еще один забытый герой, на которого всем плевать». Песня называлась «Лондонские улицы»[18] или что-то вроде того, в ней говорилось о покинутых стариках. Видимо, она-то на меня и повлияла.

Роза выдохнула дым.

– Я видела еще одного мертвеца, который мгновение назад был жив.

Я торопился домой и не стал расспрашивать. В тот день жена была именинница, меня еще ждали клиенты, а благовидный предлог уйти не находился. Лишь позже я вспомнил ее слова. Прощаясь, Роза обняла меня за плечи и ткнулась головой мне в грудь. «Делаю успехи», – подумал я и отбыл, весьма довольный собой. Я уже скопил около сотни фунтов, но еще не решил, что с ними делать. Вспоминая, что когда-то хотел предложить их Розе, я злился и был себе противен.

Смотри, чтоб сердце не выхолостилось.

Нынче шибко сконфузилась. Хотелось почитать о Югославии, и я зашла в здешнюю библиотеку, маленькую и сумрачную, но такие-то мне и нравятся. Наткнулась на «Краткую историю югославских народов». Взять книгу на дом я не могла, поскольку в библиотеку еще не записана, и решила посидеть в читальном зале, чтобы все интересное запомнить или выписать в припасенный блокнот.

Народ шелестел газетами, наперебой трубившими о Йоркширском Потрошителе[19], а я углубилась в битву под Косово.

Вдруг кто-то похлопал меня по плечу. Поднимаю голову – Крис. Я жутко смутилась, аж вся покраснела. Он чмокнул меня в щеку и говорит:

– Привет. Зашел к тебе, а тебя нет. Ну, думаю, подожду в библиотеке, может, у них чего есть про Югославию. – Потом заглянул в мою книгу: – Во-во, что-нибудь вроде этого.

Так, думаю, сейчас последует каверзный вопрос, с чего вдруг я заинтересовалась историей своей родины. Но Крис ничего не спросил и, похоже, не удивился. Видимо, не я одна изучаю историю собственной страны. Но вышло, как будто я попалась, когда выискивала сюжеты для баек. Кроме того, смущала непривычная обстановка – точно в выходной на улице столкнулась с учителем.

– Ладно, читай, – сказал Крис. – Я закажу книгу в своей библиотеке.

Чего уж там, говорю, раз встретились, пошли ко мне. Сначала мы прогулялись, посмотрели, как старушки кормят птиц.

– Ты замечала, что у многих городских голубей одна лапа искалечена или вообще оторвана? – спросил Крис.

Нет, говорю, не обращала внимания. Но с тех пор стала замечать, как много птиц-инвалидов.

Мне нравилось ошарашить его откровенностью. Иногда он страшно терялся, я же проверяла, как далеко могу зайти. Наверное, он недоумевал, почему я так подробно говорю о сокровенном. Нормальные люди о таких вещах помалкивают, а девушки поделятся только с лучшей подругой или сестрой. Зачастую свои откровения я перемежала с чепухой, о которой народ болтает на вечеринках.

Однажды я рассказала о любимой учительнице, которую звали госпожица Радич.

Я была из тех учеников, кто уже все знает и потому на уроке им скучно. Читать я умела еще до школы. На любой вопрос тянула руку – меня спросите, меня! – и, получив выговор за излишнее рвение, устраивала забастовку: надувалась, скрещивала руки на груди и намертво замолкала. «В чем дело, Роза? – поддразнивала учительница. – Не знаешь ответ?»

Вообще-то в школе мне нравилось. Было здорово приезжать на «мерседесе», тогда мало у кого были машины. Каждое утро отец проверял мой пенал – полностью ли укомплектован ручками и карандашами. «Тяжело в учении – легко в бою», – любил повторять он.

В школе тебя пихали в колючие кусты и жеваной бумагой обстреливали из рогатки. Еще была мода на тумаки – у кого больше выйдет синяк. Одного дурачка совсем затюкали, и он стал себя калечить, чтобы не ходить на уроки. Похоже, сказал Крис, школа в коммунистической Югославии – точная копия школы в капиталистической Англии.

– Как называется штука, которой заостряешь карандаш? – спросила я. В моем английском встречались бреши, поскольку я постигала его необычным способом.

– Точилка?

– Да, точилка! Однажды я сперла у подруги точилку.

– Иди ты?

– Она была очень красивая: деревянненькая, а сбоку картинка. Вот я и стащила.

– Та-ак?

– Только ни разу ею не пользовалась, потому что было очень стыдно.

– И что, вернула?

Желая поддразнить, я посмотрела на него как на полоумного:

– Вот еще! Она и сейчас у меня. Как-нибудь покажу.

– Но так и не пользуешься?

Я помотала головой и выдохнула дым. Было интересно, что он обо мне думает, но Крис ничего не сказал. Он частенько отмалчивался, чтобы не испортить о себе впечатление.

– Мне приятно, что ты меня слушаешь, – сказала я. – Я болтаю бог знает о чем, а ты не ужасаешься и только внимаешь.

– Иногда ужасаюсь, – признался Крис. – Слегка.

– Ты воспитанный, да? Не подашь виду, даже если что-то тебя коробит? В Югославии англичан считают ханжами, которые вечно притворяются, но я думаю, они просто очень хорошо воспитаны.

– Мне чрезвычайно интересно. Я не хочу, чтобы твои истории закончились, и скрываю, когда что-то меня ошеломляет. Вообще-то я чувствую себя стариком. Такие, как я, никому не интересны. Молодежь считает, что я закоснелый динозавр, одной ногой уже в могиле. Когда тебе стукнуло сорок, надо чем-то людей заинтересовать, иначе никто не обратит на тебя внимания. Может, все это сплошная глупость. Нынешний мир мне не по вкусу, если ты меня понимаешь. Ужасаешься – и чувствуешь себя старомодным, а это противно.