Однако легонько, едва заметно, сожаление кололось. Вот если бы сон приснился мне позже, я бы досмотрел до конца, и хер с ним, с молоком. Интересно, какое оно на вкус, грудное молоко? Да уж. Мне явно нужно выспаться. А ещё заняться сексом.
Выспаться мне не дало чудище. Я ехал домой с мыслью сразу лечь спать, а если повезёт, то и сон досмотреть. Но чудище упрямо орало под дверью и уходить отказывалось. Я сдался. Оно явно хотело мне что-то сказать. Может, у котов мозг развит пропорционально размеру черепа? У этого кота черепушка не хилая, ею убить можно. Сатана смотрел на меня недобро, чуть прищурив один глаз. Я пересек короткий коридор и открыл соседнюю дверь. А на полу лежала Лида.
Кот, с чувством выполненной миссии, продефилировал мимо. Я склонился над Лидой. Она буквально горела, даже температуру мерить не нужно. Легонько шлепнул по щеке — реакции ноль. Вызвал скорую, подхватил Лиду на руки и отнес на постель. Из кроватки на меня смотрел ребёнок. Почему-то голожопый, он лежал на животе и смотрел на меня в упор, опираясь на локти. Голова его чуть покачивалась, как у игрушек, которые ставили на приборную панель. Словно она жутко тяжёлая и держать её — невыносимый труд. При виде меня малышка что-то проворчала. Но мой мозг сейчас не ею занят — младенцы не по моей части. В дом, грохоча ботинками, ввалились медицинские работники. Занимались больной, переругивались.
— Окно закройте, — недовольно сказала мне врач, — ребёнка застудите.
Я послушался — врачам виднее. Стоял в коридоре и не отсвечивал. Хотел уйти к себе, но отчего-то продолжал стоять.
— Подозрение на воспаление лёгких, — наконец, сообщили мне. — Увезем. Давайте быстренько щётку зубную, тапочки, трусы, халат и главное — документы.
Я кивнул. Метнулся в комнату. Сгреб кучу трусов — они нашлись быстрее всего, даже не разглядывая, есть ли там такие белые, кружевные, что подходили бы к лифчику из сна. Халат снял с крючка, тапочки — у дверей, полотенце, щётка — все готово. Документы лежали прямо нв столе, видимо, к свадьбе готовилась.
— А ребёнку что положить? — спросил приободренный я. Сейчас проблема рассосется, врачи всех вылечат, а я пойду спать. Лиду досматривать.
— Ха, — улыбнулась женщина заполнявшая документы. — Вы думаете, мы младенца в инфекционку потащим? Головой подумайте. Вы кем приходитесь больной? — она полистала паспорт, потом прочитала вслух. — Герман Елисеев. Вы — Герман?
— Герман, — понуро согласился я.
— Жену мы вашу вылечим, вот список, что и куда можно привезти уже завтра. По этому телефону звонить. Мы поехали.
Лиду вынесли на носилках, предварительно снеся половину квартиры, чтобы не вынести случайно вперёд ногами. Я стоял посреди комнаты, смотрел на ребёнка, который в отчаянии грыз свой кулак, и сам был близок к тому же.
— Эй, постойте! — крикнул я. — А чем его кормить?
— Боже, — выругалась женщина. — Как заделывать, так все они горазды. А как до дела доходит…
Она размашистым шагом прошла на кухню, спугнув Сатану. Открыла морозильник, проинспектировала.
— Вот это, — ткнула она пальцем, — пакеты для грудного молока. Полные, видите? Ваша жена — молодец, приготовила на всякий случай. Размораживаем, подогреваем до температуры тела, кормим. На пару дней вам хватит, а там она уже сама объяснит.
И ушла. Оставив меня наедине с Сатаной и ребёнком. Сатана орал, требуя жрать, орущий ребёнок наверняка требовал того же.
Кот захрустел кормом. Я постоял в растерянности пару минут. Чудище замолчало, но там, в комнате, другое, маленькое, но не менее, а может, даже более страшное.
— Ну же, Герман, — подбодрил я себя. — Это же всего лишь младенец.
Я посмотрел в окно — осенние сумерки. Надо продержаться только пару часов, за это время я решу, что делать с ребёнком — сам я за ним смотреть не буду точно. Главное — найти, куда его деть. А пока, наверное, покормить. Если постараться, можно даже не касаться его. Вот, совсем не страшно.
На кухонной столешнице на идеально чистом полотенце бутылочка. Следовательно, просто налить в неё молока и подогреть, а потом дать ребёнку. Сколько дети едят? Я поставил молоко размораживаться, загуглил, сколько едят дети. Выходило, что норму надо высчитывать по возрасту. Теперь проблема — понять, сколько Соне месяцев. Года точно нет — в годик дети вроде уже ходят. Я попятился в прихожую, заглянул в комнату одним глазом — ребёнок снова перекатился на спину и кричал, размахивая руками и ногами. Блин, возраст на ребенке не написан.
Тогда я решил, что пусть лучше ребёнок обожрется, чем останется голодным. Налил полную бутылочку — по верхнюю шкалу. Подогрел — нечаянно до кипятка
— Проклятье, — выругался я и сунул бутылку под холодную воду.
Потом померил градусником, обычным, для тела — он лежал на подоконнике. Выходило, что тридцать два. Меньше. Снова подогрел, померил. Тридцать семь. Годно. Осторожно прошёл в комнату. Дать бутылочку и отбежать в сторону. То, что дети отрыгивают, я помнил ещё из американских комедий. Можно сказать, опытный.
Ребёнок плакал. Я протянул ему бутылку, но тот отказался ее брать — просто бессмысленно размахивал руками. Памперса и какой-либо нижней одежды на нем не было, и по простыне в разноцветных сердечках расплылось мокрое пятно. Блядь. Соня описалась. Я понял, что трогать мне её придётся. Вряд ли ребёнок успокоится, лёжа на мокром. Мне бы это точно не понравилось. Значит, нужно его взять. Из тех же комедий я помнил, что дети не держат голову. Поэтому приближался к младенцу, словно к мине замедленного действия. Мне казалось — если я возьму её на руки неловко, то голова у неё просто отвалится. Что я тогда Лиде скажу?
От малышки явственно пахло мочой. Она описала не только простыню, но и кофточку, в которую была одета. Я приноровился — одну ладонь под мокрую спинку, вторую под голову. Поднял — правда, теперь провисала попа. Я стоял посреди комнаты, держа ребёнка на вытянутых руках, и боялся пошевелиться. Соня, которая было успокоилась, когда я её взял, снова заплакала — ей было неудобно. Я в два шага добрался до постели и переложил её туда. Соня, которую я подозревал в том, что у неё может отвалиться голова, шустро перевернулась на живот.
Я крутанул её обратно — в таком положении она есть не сможет. Попробовал дать ей бутылочку — не берет. Тогда сунул её прямо ей в рот. Она выплюнула, отвернулась и разоралась ещё сильнее. Я был близок к отчаянию. Сунул снова... И снова… В конце концов, добился того, что она немножко попила. Вот что значит настоящее мужское упорство.
Следующий шаг — подгузник. Чтобы не касаться ребёнка каждый раз, когда он напрудит. Подгузников здесь была добрая сотня. Я достал один, маленький, невесомый. Ничего сложного — засунуть под попу, застегнуть. Но на это дело у меня ушло минут пятнадцать. Под конец устали мы оба — и я, и Соня. Сатана, пришедший с кухни, вспрыгнул на край постели и смотрел на меня с непередаваемым скептицизмом во взоре. И я понял почему. Сонька вдруг перестала плакать, а плакала она все время, умудрялась даже с бутылочкой во рту это делать. Так вот — она замолчала, сжала кулачки. А потом пукнула. Трель была очень впечатляющей, длинной, в ней были и высокие, и низкие ноты. Я даже впечатлился — сам бы я так не смог ни в жизнь. Ребёнок, наконец, закончил попное соло и сразу успокоился.
— Она же просто пукнула, да? — с надеждой спросил я у Сатаны.
Он зевнул и отвернулся. Вытянулся на постели всем своим гигантским телом и глаза закрыл. Понятно, все это его не касается. Его дело всех спасать, а вот какашки как-нибудь сами. Я снова приблизился к Соне, отлепил одну липучку, отогнул краешек подгузника. Проклятье — он полон.
Я ушёл на кухню — требовалось собрать все резервы. Настроиться морально. Везёт Лиде, едет там себе на скорой, или приехала уже, лежит под капельницей, спит. А у меня тут какашки. Соня снова начала возмущаться — какашки ей не нравились. Я вздохнул. Нашёл резиновые перчатки в одном из шкафчиков. Перчатки что надо — почти по локоть. Намотал себе на лицо то самое полотенце, на котором сушилась бутылка, оставив открытыми только глаза. В комнате большая пачка влажных салфеток. Я взял с собой и мусорный пакет, сразу все в него сложить и уничтожить. Повернулся к Соне.
