Чтобы перейти оживленную дорогу, спускаюсь в подземный переход. В самом низу прямо на холодной плитке сидит орава детей возрастом от шести до двенадцати лет, с виду. Они поют какую-то незатейливую песню, хором, нескладно, но очень стараясь. Впереди лежит сумка с мелочью и парой бумажных купюр на дне.
Я вздыхаю, глядя на этих детей, и стараюсь растянуть губы в поддерживающей улыбке, хотя внутри меня разверзается жгучая жалость пополам со злостью на их родителей, позволивших своим детям зарабатывать деньги таким сомнительным способом, на правительство, не сумевшее обеспечить этих родителей даже мало-мальски необходимым в такое тяжелое время, на весь мир, устроенный так несправедливо.
Останавливаюсь рядом с лежащей на земле сумкой и вытягиваю кошелек. Выуживаю купюру и бросаю к остальным. В это же мгновенье девчонка, неожиданно высоким громким голосом пропевает «спасибо», заставляя меня поморщится и улыбнуться ей шире. Я смотрю на эту худенькую девчонку с двумя жиденькими косичками, и не замечаю, внимательных взглядов мальчишек постарше, что стоят за ее спиной.
Кладу кошелек в сумку и направляюсь к ступенькам, ведущим вверх к выходу из перехода, но успеваю подняться лишь на первую ступеньку
Чувствую рывок и инстинктивно сжимаюсь, разворачиваясь и хватая сумку за тонкий поясок. Все происходит слишком быстро. Трое рослых мальчишек обступают меня. Один тянет за сумку, второй хватает ссади за плечи, а третий бьет кулаком в живот. Удар не сильный, но я сгибаюсь. Поясок из моей руки резко вырывается. Мальчишка, завладев моей сумкой, мчится вверх по ступеням, и я, не намеренная так легко сдаваться, устремляюсь за ним. Но не успеваю сделать и шага. Мальчик, ударивший меня в живот, делает какую-то сложную подсечку, от которой я тут же падаю, не успев даже поднять руки перед собой.
Я падаю на ступеньки и ударяюсь головой так, что искры летят из глаз. На секунду я будто отключаюсь. Слышу только звон в голове и топот детских ног, удаляющихся из перехода. Я остаюсь одна.
Мой лоб нещадно болит. Чувствую, как что-то горячее стекает в мой левый глаз. Прикасаюсь ко лбу рукой и вижу на пальцах кровь.
Воздух с шумом покидает легкие. Руки тут же начинают трястись.
Я начинаю повторять себе, что это просто сон. Просто сон. Надо просто проснуться.
Но это не сон.
Это моя кровь.
Я ударилась головой и расшибла лоб. Это моя кровь. Она моя. Не чужая.
Все хорошо.
Все хорошо.
Повторяю про себе, чувствуя, как от боли сознание ускользает в темноту.
Нельзя терять сознание.
Ложусь прямо на ступеньки, не разрешаю себе закрывать глаза. Заставляю себя думать.
Надо позвонить в скорую. Телефон в кармане. Как хорошо, что я не положила его в сумку. В сумке остались документы, деньги и ключи от квартиры. Но телефон со мной, хвала Господу.
Я пытаюсь встать, но моя голова кружится так сильно, что мне приходится снова опустить ее на ступеньку.
Трясущейся рукой набираю номер скорой, диктую координаты и отключаю телефон.
Теперь я могу закрыть глаза.
Глава 11
Восемь лет назад.
Вадим Александрович… ох нет, просто Вадим — так он сам попросил называть его буквально вчера… Вадим не соврал. Судья назначил мне исправительные работы сроком всего лишь сто шестьдесят часов. Сто шестьдесят часов за убийство.
Стараюсь думать об этом как можно меньше, но почти каждую ночь просыпаюсь от кошмаров. Просыпаюсь, кричу и каждый раз бросаюсь вытирать руки. Мне кажется, что мои ладони в крови. Навсегда. Мне никогда от этого не отмыться.
В школу я теперь не хожу. Вадим поговорил с моей мамой и настоял на переводе на домашнее обучение. Огромный груз упал с моих плеч, когда мама согласилась. Я могла учиться дома, и прийти в школу в конце года только на экзамены. Учитывая то, что весь город теперь относился ко мне с еще большей опаской, чем раньше, это был для меня самый идеальный вариант. Не знаю правда, зачем это Вадиму. Зачем он помогает мне.
Он стал кем-то типа моего протектора. Он сопровождал меня в суде. Все время был рядом. Поговорил с директором школы. Оформил меня в архиве и громко заявил всем, чтобы меня не обижали, и что я работаю под его руководством. Со стороны это было похоже на заботу. Но я не чувствовала ни одной эмоции, которая побуждала бы его заботиться обо мне. Он по-прежнему оставался закрыт, спокоен или даже, я бы сказала холоден. Так что мне приходилось только гадать, что же на самом деле он делает и для чего.
Сегодня ровно три месяца со дня суда. По моим подсчетам отработать осталось не больше десяти часов. И я стану наконец свободна. Я очень устала.
За три месяца я участвовала в восьми допросах. Я находилась рядом с Вадимом, считывала чувства его подозреваемых и после рассказывала ему свои выводы. Из восьми, реально я помогла лишь в двух случаях, и то только потому что мотивы преступников и так были очевидны. Я не была на самом деле нужна Вадиму, но он настаивал на том, что я ему очень помогаю. Он всегда внимательно выслушивал меня, задавал вопросы, о чем-то размышлял.
На самом деле, я мало чем помогала ему. Я в этом уверена. Я знала это наверняка. Но я всегда послушно приходила по первому его зову.
И, возможно, даже ждала, когда он снова попросит меня о помощи.
Мне просто нравилось быть рядом с ним. Я просто влюблялась.
Я влюблялась. С каждым днем все сильнее и сильнее.
И это меня пугало. Находиться рядом с ним на допросах становилось все сложнее. Мои мысли путались, мои чувства заполоняли все мое тело, не оставляя места для чужих. Я становилась все более бесполезной.
И это меня пугало тоже.
Как и то, как я выглядела.
Я худела, истончалась. Я словно таяла. Тошнота и головная боль стали моими спутниками даже в те дни, когда я не участвовала в допросах. Сердце болело все чаще. Ходить по ступенькам на восьмой этаж, где жили мы с мамой, становилось все тяжелее. Мучала задышка и боль в груди. Мой врач негодовал. Разводил руками, глядя на мою кардиограмму и назначал все новые и новые лекарства.
Я как могла скрывала свое состояние от Вадима, но не думаю, что у меня получалось — на меня теперь с жалостью поглядывали даже те люди, с которыми я не была знакома. Только Вадим ничего не говорил по этому поводу.
Сегодня Вадим должен заехать ко мне домой. Он позвонил утром и сказал, что заедет на обеденном перерыве. Не знаю почему, но это заставляет мое сердце трепетать от какого-то странного предвкушения.
Я навожу порядок во всей квартире. Надеваю новые джинсы и рубашку, недавно купленные мамой. Я особенно тщательно причесываюсь, и даже крашу ресницы. Хлопаю себя по щекам, чтобы появился хоть какой-то румянец. Не помогает. Я похожа на привидение. Смотрю на себе в зеркало и сникаю. Я выгляжу жалко. И веду себя глупо. И я питаю напрасные чувства к человеку, который ко мне равнодушен. К мужчине, на десять лет старше меня. Для него я — всего лишь подросток.
Звонок в дверь заставляет дернуться. Вдыхаю полной грудью и, расправив плечи, иду к двери.
На пороге стоит Вадим. Он снимает шапку, отряхивает ее от снега, топает ногами, очищая налипший на ботинки снег и входит в квартиру.
— Привет. — Быстро произносит Вадим, закрывая за собой дверь. Он такой высокий. Он заполняет собой весь наш маленький коридор, так что мне приходится отступить и чуть ли не вжаться в стену.
— Привет. — Пищу я. — Проходи. Хочешь чаю?
— Давай. — Отзывается Вадим, снимая куртку, и я, проскользнув мимо него, несусь на кухню.
Ставлю чайник на плиту и принимаюсь копаться в шкафчике. Где-то было печенье. Где же это гребанное печенье?
— У вас уютно. — Говорит Вадим, заходя в кухню и садясь на табурет.
— Спасибо. — Тут же забыв о печенье, поворачиваюсь к нему. Цепляюсь пальцами за столешницу за своей спиной. На Вадиме мой любимый свитер. Черный, крупной вязки, с каким-то незамысловатым узором. Этот свитер ему очень идет. Он плотно обтягивает его широкие плечи и сильные руки, и даже слегка растянутый невысокий воротник не портит впечатление. Чувствую, как мое лицо расплывается в дурацкой улыбке и спешу отвернуться к окну. Не хочу выглядеть жалкой влюбленной дурочкой.
