– Эля!
– Уф, Георгий Борисыч, нельзя же так людей пугать!
– А ты что такая пугливая? – смеется Бутенко, доставая из кармана пачку сигарет. Подкуривает и с таким наслаждением затягивается, что я невольно зависаю, зачарованно наблюдая за тем, как вспухают жилы на его бычьей шее. – Чего? – сощуривается он.
– Да как-то неожиданно, – отчего-то смутившись, бормочу я. – Слушай, Борисыч, а ты чего курить не бросишь?
– А зачем?
– Ну как? Ты ж врач!
– Вот поэтому и не брошу. Врачи, вояки и зэки – самые уязвимые в плане вредных привычек группы.
– Да ты что? А почему?
– Потому что закрытые, в них процветают подобного рода ритуалы. – Бутенко некоторое время глядит на тлеющий кончик сигареты и снова подносит фильтр к губам. Огонек пыхает, становится ярче, подчеркивая усталость, написанную на лице Георгия. Бедный. Могу только представить его нагрузку! Юрку я в такие моменты всегда стремлюсь пожалеть, отвлечь, расслабить – ванна, секс, массаж – в моем арсенале куча уловок. А Борисыч… Я даже не уверена, что видела его с женщиной. То есть кто-то у него наверняка был, но друзей он со своими пассиями никогда не знакомил.
– Так ты просто так ко мне в отделение забрела? Или Веру проведать? Она еще в реанимации, так что… Сорри. Даже для тебя никаких исключений, – рубит Бутенко, а потом, видно, считав на моем лице полнейшее недоумение, осекается. – Выходит, ты ничего не знала?
– Вера здесь? У тебя? В онко? – стою, открыв рот.
– Та-а-ак. Ясно.
– И что? Какой прогноз? Боже…
– Эля! Возьми себя в руки. Я тебе ничего не говорил.
– Да-да, конечно, – киваю я. – Вера упоминала, что обращалась к тебе. Ну, там… На яхте. Но заверила, что это обычная перестраховка.
– Так все говорят. И я рассчитываю на то, что ты меня не выдашь.
– Можешь быть уверен. – Стою пришибленная, качаю головой. – Тем более что все будет хорошо. Ведь будет?
– Я не бог. Откуда мне знать? – Бутенко тушит сигарету. – Диагноз поставлен на ранней стадии. Операция прошла хорошо.
– Ну, это неудивительно, – неловко отвожу взгляд.
– Учитывая дефицит кадров? Пожалуй, соглашусь, да. Ты, кстати, не надумала вернуться в универ?
– А ты при каждой встрече будешь об этом спрашивать? – отчего-то завожусь я.
– Естественно. Работать некому, а ты фигней страдаешь.
– Тебя послушать, так восстановиться в медицинском – раз плюнуть.
– А что, нет? У тебя там преподает свекровь.
Да. И поэтому я, будто бы между прочим, расспрашивала ее что да как. Было дело. По рассказам Любови Павловны выходило, что восстановиться на бюджет нереально. Все занято. А на платный… Юра, конечно, неплохо зарабатывает, но не настолько, чтобы мы могли без ущерба для бюджета семьи достать из карманов несколько миллионов. Хорошо, что я особенно ни на что не надеялась, когда это выясняла. Не пришлось разочаровываться.
– Можно было восстановиться на платный, но тогда наш бюджет лишится моей зарплаты и плюсом денег за обучение.
– Постой! А целевой контракт?
– Да кто ж мне его даст?
– У тебя муж завотделением.
– Борисыч, ну ты как будто Юру не знаешь. Он не станет поднимать связи, чтобы продвинуть жену.
– Почему? – изумляется Бутенко. А я молчу. Потому что и сама не знаю, как это объяснить, если сразу непонятно. Норма у каждого человека своя. То, что для Юры неприемлемо, у Георгия вообще не вызывает вопросов. Может, все дело в масштабе личности, я не знаю… Бутенко даже в голову не придет сверять свои действия с чужими представлениями о том, что хорошо, а что плохо, и на кого-то оглядываться. Настолько он… самодостаточен? Да, наверное. Непрошибаем? Сто пудов. Клал он на всех с прибором.
– Потому что все начнут это обсуждать.
– И что?
– Ай, – злюсь я, – вот женишься – и поймешь.
Ставя жирную точку в нашем разговоре, у меня звонит телефон. На Белова большая авария с участием грузовика, нужно срочно готовить операционные. Заходим около двух, выползаем в полдвенадцатого ночи.
– Боже, Мишка!
– Его мама забрала, – хрипит Юра, отрываясь от бутылки с газировкой. – Я еще в обед позвонил.
Он позвонил, а я забыла! Работа с Клепиковым вытянула из меня все соки. Он волновался, психовал, и заряжал своим неврозом всю бригаду. Я так вспотела под костюмом, что мокрые даже трусы.
По дороге домой жалуюсь мужу.
– Эль, давай не о работе, а? Хоть дома…
А я ведь киплю. Мне надо выговориться. Раньше Юра это понимал. Что изменилось? Спросить? Так ведь он устал, о чем ясно дал мне понять. Глотаю невысказанность и обиду. Так часто в последнее время глотаю… Опять осадок. Мысли скачут, перепрыгивают с одной на другую. Вспоминаю о Вере. И почему-то об олигархе. Интересно, он устроил свою девочку в театр? Наверное. Уж ему-то точно похрен, что об этом скажут. А ей? Ей не западло понимать, что без протеже Вершинина топталась бы она в кордебалете до скончания века? Но мне ли ее осуждать? Если бы Валов выбил у больницы деньги мне на учебу, я бы тоже не отказалась. Но он не станет. Может, потому из меня и сочится в таком обилии яд? От зависти? Стыдно… И надо или самой как-то попытаться пролезть, или перестать мечтать! В конце концов, сколько можно? Мне двадцать восемь лет! Уже взрослая девочка. Женщина, мать. Наверное, надо смириться, что жизнь пошла чуть по другому сценарию, и радоваться тому, что есть. Но за завтраком я все же зачем-то спрашиваю у свекрови:
– Мам, а сориентируйте, куда мне лучше обратиться по поводу восстановления в университете?
Юра давится кофе:
– Ты хочешь восстановиться?
Сижу как на иголках под прицелом трех пар уставившихся на меня глаз.
– Я подумываю об этом. Правда, не уверена, что получится.
– Ох, Эля, столько лет прошло… Я даже не знаю, – лепечет свекровь.
– Так я вас ни о чем и не прошу. Сама все узнаю. Вы только скажите, куда обратиться, а нет – так я гляну в интернете.
– А сколько тебе учиться? Три года? – поддерживает разговор свекор.
– Два.
– И еще два ординатуры, – добавляет Юра.
– Ну да. Ты против?
– Почему против?
– Не знаю. Так кажется.
Я вскакиваю из-за стола. Начинаю суетливо убирать тарелки и чашки. Глажу по головешке Мишку, который, почувствовав напряжение, нахохлился в своем стульчике. Всячески суечусь. Юра моих слов не комментирует, и я гадаю, что это значит… Почему-то с тех пор, как мы выяснили правду о Мишкином отцовстве, я не могу перестать думать о том, как многим мне пришлось пожертвовать ради мужа. Можно ли вообще назвать это жертвой? А если нет, почему в моем сознании это стало восприниматься именно так? Может, это банальная защитная реакция, которая включилась в ответ на боль, что он невольно мне причинил, когда обо всем узнал? Я помню, как страшно мне было, как одиноко… Я даже теперь не уверена, что мы это преодолели.
– Если ты восстановишься, мне можно будет поставить крест на шансах стать отцом.
Я сглатываю. Интересно, он же, наверное, понимает, что едва ли не прямым текстом мне сейчас говорит, что Мишка ему никто? А я ведь, боже… Я ведь всерьез ничего такого не планировала. Так, узнать. Ну, мало ли.
– Ты уже отец, Юра, – шепчу я.
– Не перекручивай! Ты понимаешь, о чем я.
– Если честно, не очень.
– Я люблю Мишку! Не надо делать из меня монстра. Он мой сын, и это не обсуждается.
– Эти слова идут сильно вразрез с тем, что ты, Юр, озвучил чуть раньше.
– Я понимаю, как это может выглядеть. Но согласись, в нашей ситуации нормально то, что я хочу еще одного ребенка.
Так ли это? Я не знаю. Все так запуталось. И, наверное, в его словах есть какая-то правда. Просто мне сложно разглядеть ее сквозь призму лютой обиды за Мишку. Мне кажется, даже самими этими разговорами мы предаем его снова и снова.
– Юр, а мне вот интересно… Насколько в твоих планах учитываются мои интересы? Ну, так, для разнообразия.
– Ты же хотела второго.
– Да. Но не потому, что первый недостаточно для тебя хорош.
