– Все... теперь все изменилось, – произнесла Фернанда, когда наконец смогла говорить.
– Я люблю тебя, Ферни!
– Все эти годы... о, Джорджи... я даже не подозревала, что все может быть вот так... ты была... у меня просто нет слов...
– Не надо ничего говорить, давай просто прижмемся друг к другу, я тебя нежно обниму, радость моя, прекрасная моя.
Она обняла Фернанду и принялась тихонько ее баюкать, крепко сжимая в объятиях, но уже не желая никаких чувственных проявлений. Однако Фернанда, впервые за всю свою жизнь испытавшая настоящий оргазм и избавившаяся наконец от неотступных мыслей о своих неудовлетворенных желаниях, неожиданно для себя обнаружила, как терпко пахнет обнаженное тело Джорджины.
Это возбудило ее любопытство, и удивление, с которым она только что смотрела на зрелую наготу Джорджины, вдруг сменилось чем-то иным, чем-то большим, чем простое удивление. Эта юная пухлость, эта белая кожа с чувственными розовыми тенями, эти светло-коричневые соски на восхитительной, тяжелой груди, прелестные светло-рыжие колечки, обрамляющие интимное местечко, оставались еще неизведанными, таинственными, страшно соблазнительными и манящими. Не отдавая себе отчета в том, что она делает, Фернанда принялась поглаживать Джорджину, в глазах которой светилась притворная покорность, а все нежное лицо излучало радость, Джорджину, которую она так любила. Она вдруг испытала приступ незнакомой ей доселе бешеной страсти, почувствовала, как новое, неведомое прежде желание, которое не способен был вызвать ни один мужчина, поднимается из самых недр ее естества, и, ни слова не говоря, не спрашивая разрешения, она бросилась на кровать, прижала руки Джорджины к матрасу и оседлала это великолепное тело, распростертое под ней, все еще загадочное, но уже всецело принадлежащее ей. Она вновь почувствовала, как набухает все внутри – жадно, тяжело, агрессивно. Опять, господи, опять.
– Ты вовсе не должна... – прошептала Джорджина. – Я сделала это только для того, чтобы доставить тебе удовольствие.
– Замолчи и лежи спокойно! Я собираюсь заняться с тобой любовью.
– Сьюзи, расскажи, что тебе известно о моей прабабушке Эмилии, – попросила Джез, сидя на кухне за столом и наблюдая за работой кухарки, как всегда, сноровистой и умелой.
– Да ничего. Откуда ж мне знать про нее, Джез? Ведь я начала здесь работать только в 1961-м. Мы же не будем опять ссориться из-за моего возраста, правда?
Сьюзи заговорщически подмигнула Джез. Ясно как белый день, она что-то затевает, а в такое дождливое воскресенье что еще это может быть, как не то, чего она уже давно ждала. Уродливее она от этого не стала, уж это видно. Давно пора. Майку Килкуллену наверняка хотелось бы, чтобы Кейси и Джез полюбили друг друга, пусть они и скорбят о нем.
– Ведь ты дома говоришь по-испански, да, Сьюзи? – спросила Джез.
– Да когда как. Моим ребяткам все равно, на каком языке говорить, муж предпочитает испанский, моя мать, кроме испанского, других языков не знает, а внуки, кроме ругательств, по-испански и двух слов не могут связать.
– А ты умеешь читать по-испански?
– Хуанита Изабелла, а ты по-английски читать умеешь? – Сьюзи фыркнула. – Чему, ты думаешь, я целых четыре года училась в школе?
– Тогда, ради бога, сядь и посмотри вот сюда. – Джез положила перед Сьюзи свой листок и письмо.
– Ты что, уроки готовила?
– Не совсем.
– Так всегда выглядела твоя домашняя работа. Какие каракули! Впрочем, не так плохо, как нынче выглядят комната Кейси и архив. Я уже пригласила рабочих – они сейчас кроют крышу, пока опять не пошел дождь.
– Послушай, Сьюзи, ты должна мне помочь. Это письмо от моей прапрабабушки моей прабабушке Эмилии. Я не могу перевести здесь один абзац – совсем не улавливаю смысла, – Джез показала Сьюзи строчки, которые накануне ночью пыталась перевести, и та, достав очки, склонилась над письмом с его четким вычурным почерком и выцветшими коричневатыми чернилами.
– Смысл я уловила, – сказала она наконец. – Или ты хочешь слово в слово?
– Нет, только смысл.
– Насколько я понимаю, когда семья Валенсия продала ранчо Килкулленам, существовал какой-то очень строгий обет относительно этого ранчо, данный кем-то из рода Валенсия много-много лет назад местным францисканцам, скорее всего священникам миссии, пока они еще находились здесь. Поскольку Килкуллены были такими же добрыми католиками, как и Валенсия, они обязались соблюдать этот священный обет. По сути дела, Эмилию убеждают в том, что Килкуллены столь же богобоязненны, как и Валенсия, и что она должна гордиться тем, что вступает в их семью.
– Как такое может быть? – удивилась Джез. – Я в жизни не слыхала ни про какой обет.
– Может, это и не обет. Может, это связано с историей, которую мне частенько повторяла мать. Она слыхала ее от своей бабушки, а та – от своей матери, так что история эта идет из далеких времен. Они называли ее «Обет горе».
– Ты никогда мне ее не рассказывала.
– Когда ты была совсем малышкой и тебе рассказывали на ночь сказки, еще была жива твоя мать. Потом... потом о тебе заботилась Рози, а сказки рассказывал тебе отец. Короче говоря, ты никогда не надоедала мне на кухне, к тому же я всегда была занята – шутка сказать, накормить весь дом!
– Тогда расскажи сейчас!
– О, это чудесная сказка о том, как строили миссию в Сан-Хуан-Капистрано. Целых девять лет ушло на строительство большой каменной церкви, и закончили ее только в 1806 году. Церковная звонница была самой высокой постройкой в Калифорнии! Настоящее чудо. Из года в год все мужчины, женщины и дети, которые успели подрасти, помогали в строительстве церкви. Одни подносили камни прямо на руках, другие тащили на деревянных тележках. Сикоморы привозили с холма Трабуко, песчаник и известняк добывали за многие мили отсюда; доставляли сюда камень даже из Валенсия-Пойнт. Когда церковь была готова, стали собираться люди со всей Калифорнии: солдаты, сановники, сотни обращенных индейцев, – все были одеты в самое лучшее, горды и счастливы. После освящения церкви состоялась грандиозная фиеста, празднества продолжались много дней. Люди молились, устраивали шествия, пели и танцевали. Чтобы воздать богу благодарность за то, что строительство церкви закончено, старый Теодосио Валенсия и несколько францисканцев поднялись на Портола-Пик – тогда его называли Гора Луны – и, говорят, на самой вершине холма Теодосио выбрал место, ставшее священным, где поклялся перед святыми отцами, совершившими паломничество к святым местам. Он поклялся, что рука человека никогда не изменит ничего на этой земле – насколько хватает глаз с Горы Луны.
– Это и есть «обет горе»?
