Когда я жила в Гейдельберге, я не очень концентрировалась на своем еврействе. О, я определенно запомнила: моя бабушка мылила мои руки между своих и говорила, что она «смывает Германию» (ее каламбурный синоним для микробов[23]). Моя сестра Рэнди придумала игру под названием «Убежим от немцев», в которой мы надевали самые теплые вещи, запихивали нашу младшую сестру Хлою в кукольную коляску, делали огромные сэндвичи и садились есть их в благоухающей глубине чулана, надеясь, что наших запасов хватит до тех пор, пока не закончится война и не придут союзники. И тут же шальные воспоминания о моей лучшей подруге Джилиан Бэтнок (возраст 5 лет), которая принадлежала к англиканской церкви. Она говорила, что не может мыться со мной в одной ванне из-за того, что евреи «всегда делают пи-пи в воду, в которой моются». Но в общем у меня было экуменическое детство. Друзья моих родителей принадлежали ко всем нациям, всем религиям и расам, точно так же, как и мои друзья. Должно быть, я поняла смысл фразы «мы все одна семья» еще до того, как перестала пачкать в штанишки. Хотя в доме иногда говорили на идиш, но только для того, чтобы скрыть что-нибудь от нашей любопытной горничной. Иногда это говорилось для того, чтобы обмануть детей, но мы с нашим превосходным детским восприятием всегда чувствовали смысл, хотя и не понимали значения слов. В результате нам не пришлось учиться идишу. Мне пришлось прочитать «Прощай, Колумб» Филиппа Рота, чтобы узнать слово штар (сильный), и «Волшебный сундучок», чтобы узнать о газете «Вперед». Мне было уже четырнадцать, когда я впервые была приглашена на бармицву[24] к какому-то двоюродному брату из Спринг Валли, штат Нью-Йорк, а моя мать осталась дома, сославшись на головную боль. Мой дед, старый марксист, свято веривший в то, что «религия — опиум для народа», запретил моей верующей бабке «приучать ребенка к этой религиозной чепухе», а затем обвинил меня (когда ему стукнуло 80) в симпатиях к «проклятым антисемитам». Конечно, я не была антисемиткой, просто я не чувствовала себя еврейкой и не могла понять, почему он, единственный из моих знакомых, вдруг начал говорить, как Хаим Вейцман. Моя юность (в лагере «Брейк Нек Уорк», высшей школе музыки и живописи, и когда я была стажером в поездах в «Гералд Трибюн Фреш Эйр Фонд) прошла в те благословенные дни, когда черных постоянно выбирали старостами в старших классах и это считалось самым ярким свидетельством нашей интернациональности. Не то чтобы я не чувствовала фальши в этой «дискриминации наоборот» уже тогда — я просто искренне разделяла доктрину «интеграции». Я считала себя интернационалисткой, осторожной (фабианской) социалисткой, другом человечества (никто не упоминал тогда о том, что оно состоит не только из мужчин, но и из женщин), гуманисткой. Я ужасалась, когда слушала невежественных еврейских шовинистов, которые говорили о том, что Маркс, Фрейд и Эйнштейн — все были евреями, что евреи имеют лучшие гены, лучшие умы. Мне было ясно, что считать себя выше, чем кто-нибудь, означало быть ниже, а думать о себе как о существе необычном было знаком, что ты совершенно заурядна.
Каждое Рождество, с того времени, как мне исполнилось два года, у нас была новогодняя елка. Только мы отмечали не Рождество Христово; мы отмечали (по словам моей мамы) «Зимнее Солнцестояние». Джилиан, у которой под елкой всегда стоял вертеп, а над елкой горела Вифлеемская звезда, горячо спорила со мной, а я решительно повторяла за своей матерью: «Зимнее Солнцестояние» было до всякого Иисуса Христа.» Бедная набожная мать Джилиан настаивала на младенце Христе и непорочном зачатии.
К Пасхе мы искали краску для яиц, но праздновали не Воскрешение Христа, а Весеннее Равноденствие. Перерождение жизни, обряды Весны. Слушая мою мать, мы могли бы подумать, что мы друиды.
— Что случается с людьми, когда они умирают? — спрашивала я ее.
— На самом деле они не умирают. Они возвращаются в землю и через некоторое время рождаются снова, как трава, или даже, может быть, помидоры. — Это был странный диалог. Возможно, ее слова о том, что люди «на самом деле не умирают» и могли бы успокоить. Но кому захочется стать помидором? И это моя судьба? Стать помидором и расти в окружении прочих растений?
Но так или иначе, это была единственная моя религия. Мы были настоящими евреями; мы были язычниками и пантеистами. Мы верили в перерождение души в помидоры и другие растения. И однако, несмотря на мои убеждения, я начала чувствовать себя слишком еврейкой и слишком параноиком (может быть, это одно и то же?), как только ступила на землю Германии.
Внезапно люди из автобусов разбрелись по домам, где у них были припрятаны золотые зубы и обручальные кольца (с войны)… Люстра в отеле «Европа» была подозрительно хорошо огранена… Безупречный вагон железной дороги действовал клаустрофобически, а кроме того, там пахло скотиной… Кондуктор с лицом розовой свиньи не позволял мне выйти… Начальник станции в заостренной нацистской шляпе рассматривал мои документы, как будто они поддельные, но очень хорошего качества, подталкивал меня к полисмену в зеленом плаще, в черных кожаных ботинках и с резиновой дубинкой… Таможенники, конечно, собрались остановить меня, чтобы обнаружить в сумочке небольшой склад моих таблеток и порошков — обычный запас для различных поездок, схватить меня и заточить в пещеру под Альпами, где меня будут пытать до тех пор, пока я не признаюсь в своем язычестве, пантеизме, знании английской поэзии. Каждой своей клеткой я ощущала себя еврейкой не хуже Анны Франк.
Если учитывать историческую перспективу, становится понятно, что мы с Беннетом очутились в Гейдельберге (впрочем, как и поженились), благодаря тому, что американский народ был обманут правительством, как позднее обнаружилось в бумагах Пентагона. Другими словами, наш брак был прямым следствием того, что Беннета призвали в армию, а то, что он был призван, — результатом вьетнамского призыва 1965–1966 гг. А этот призыв был результатом обмана народа правительством.
Но кто знал об этом тогда? Мы подозревали, но у нас не было доказательств. Мы видели крошечные заголовки в газетах с обещаниями, что скоро война кончится и мы вернемся к прежнему миру. Но мы видели ветеранов этой войны, которые вернулись едва не расчлененными. Но мы не видели доказательств на черно-белых полосах «Таймс».
Беннет, детский психиатр, пройдя едва половину обучения, был призван в армию, когда ему исполнился 31 год. Мы были знакомы три месяца. Мы сошлись друг с другом из-за другой несчастливой любовной истории — с моей стороны это был неудачный первый брак. Нас тошнило от одиночества: нас ужасно тошнило от одиночества; в постели мы вместе были счастливы; нас пугало будущее; мы поженились, когда Беннет покинул Дорт Сэм Хьюстон.
