— Объясни.
Он подумал. И сказал:
— Давай-ка отхлебнем из твоих запасов.
— Опьянеешь.
— Сегодня я не опьянею, — сказал он с такой уверенностью, что я без колебаний достала бутылку новой водки под названием «Форвард», и мы выпили.
— Итак, в чем дело? — спросила я.
— Все очень просто. Я люблю свою жену.
— Приятно слышать.
— Я очень люблю свою жену. И сына.
— А я-то при чем?
— Ты-то очень при чем. И ты это прекрасно понимаешь. Если ты будешь рядом, я буду думать о тебе. Меня к тебе тянет.
— Мне это знакомо. Но зачем же так радикально? Я обещаю, что не буду давать тебе никаких поводов. Это увлечение. Это пройдет.
— Может быть. Но я хочу, чтобы прошло быстрее.
Он выпил еще и грустно смотрел в вечернее окно.
Да нет, даже не грустно, а как человек, с которым стряслась большая беда и который не знает, как с этой бедой справиться. Мне и жаль его стало, и тоже грустно.
— Решать тебе, — сказала я.
— Уже решил. Пока буду работать и искать место.
— Такого человека везде возьмут. Жаль, в зарплате потеряешь.
— Да уж. Ты платишь по-царски. Для семейного человека, сама понимаешь, это важно.
— Плачу не я, а наш хозяин.
— Без разницы.
И он, выпив еще (и совершенно при этом не захмелев!), поцеловав мне руку с необычайнейшей галантностью, ушел.
Меж тем подошла к концу предвыборная кампания, в ходе которой наша газета, естественно, почти вся была посвящена прославлению светлой личности Василия Натановича Мрелашвили.
Его программа, опубликованная нами (и для верности вдобавок висящая листовками на всех заборах), была такова, что на месте избирателей я бы за господина Мрелашвили не голосовала ни в коем случае: он обещал всем все и сразу. Это было такое явное и беспардонное вранье, что стыдно становилось.
— Кто вам текст составил? — спросила я его.
— А что? — насторожился он.
— Грубо. Коряво. Это антиреклама.
— Не беспокойтесь. Составляли люди, которые этим занимаются не первый день — и успешно. Вы разбираетесь в газетном деле, а они разбираются в политике. Они знают, как нужно говорить с народом. Впрочем, это и вам знать не помешало бы, — мимоходом кольнул меня хозяин.
И он оказался прав: его выбрали абсолютным большинством.
(Хотя, убейте меня, до сих пор не верю, что все было сделано чисто. То есть именно чисто сделали, но совсем в другом смысле. Иначе почему все, повторяю, все, кого я мимоходом спрашивала — из тех, кто голосовал по этому избирательному участку, — сказали мне, что они отдавали свои голоса за кого угодно, только не за директора ликероводочного завода со странной тройной национальностью!)
Итак, Мрелашвили стал депутатом, по этому поводу нам всем выдали премии.
А в один прекрасный день я, придя на работу, увидела, что в углу поставлен еще один стол и там сидит… кто бы вы думали? — Фофан! Фофан собственной персоной, да какой чинный! В костюме, с галстуком! Хотя даже издали было видно, что волосы у него по-прежнему сальные, и, проходя на расстоянии двух метров, можно было почувствовать, что потом от него, как всегда, воняет.
Он ехидно поздоровался со мной.
Я, не ответив, круто развернулась — и к Василию Натановичу.
Тот принял меня не сразу: совещался.
Приняв же, задал традиционный свой вопрос:
— Ну что, Людочка, ты все еще занята?
Он меня на «ты» уже звал, по-свойски.
— Василий Натанович, я не понимаю! — сказала я. — Мы же договаривались!
— В чем дело?
— Там у меня Фофан сидит!
— Кто?
— Ну, Фофанов этот!
— Евгений Павлович?
— Павлович, Павлович. Мы же договаривались!
— Не беспокойся, он не в редакции. Просто дефицит помещений. Он мой помощник.
— Вы все-таки взяли его своим помощником? — изумилась я.
— Почему бы и нет? Он обещал мне доказать свои способности. И доказал. Он хорошо помог мне. И, как выражается один мой знакомый, мне нужны люди, на непорядочность которых я могу полностью положиться!
Фраза, конечно, гениальная, крыть было нечем. Я собиралась уйти. Но Мрелашвили знаком попросил задержаться.
— И потом, Людмила Максимовна, — сказал он. — Я не исключаю возможности, что он будет время от времени печататься в газете.
— Хорошо. Но я буду давать его материалы, не меняя ни одной буквы, ни одной запятой!
— Это не ваша обязанность, а корректоров. И они справятся. Но главное не это. Главное: если ты не идешь мне навстречу, почему я должен идти навстречу тебе? Хочешь, завтра же этот самый, как ты его?..
— Фофан!
— Хочешь, завтра же или даже сегодня духу его не будет в редакции, и вообще ты его никогда больше не увидишь? Хочешь?
Я поняла. И сказала:
— Нет уж. Потерплю.
Он помолчал. И сказал уже без тени шутки, на полном серьезе:
— А тебе нравится работа?
— Пока да.
— Ты довольна окладом?
— Да.
Я насторожилась: понимала, что неспроста он задает эти вопросы. Так и оказалось.
— Тебе было бы жаль потерять эту работу и этот оклад?
— Конечно.
— А мне будет жаль потерять такого работника, — сказал Василий Натанович. — Видишь ли, Людочка, я не понимаю, зачем обманывать? Я узнал, ты совершенно не занята. У тебя были отношения с редактором газеты, откуда ты ушла. Потом еще по мелочам. Но в основном ты не занята. Ведь так?
(Это уже Фофан, Фофан поработал!)
— Ну, допустим.
— Зачем же ты обманывала?
— Я замужем, Василий Натанович!
— Ффэ! — сказал он с видом глубочайшей презрительности.
— И еще: почему вы так убеждены, что если я не занята, то должна вас с разбегу полюбить? Может, вы сначала спросите, нравитесь ли вы мне?
— А разве нет? — поразился он.
— Увы. Вы не в моем вкусе. Я люблю толстых рыхлых блондинов, а вы тонкий брюнет.
— Ххе! — оценил мой сомнительный юмор Мрелашвили.
— И даже если в моем вкусе, главное: не нравитесь вы мне, вот и все. И зачем я вам? У вас вон секретарша сидит — и молоденькая, и ноги метровые!
— Ффэ! — сказал Василий Натанович еще презрительней, чем о моем замужестве.
— Вы что, коллекционер? У вас не было такой женщины, как я? Не верю. Я высоко себя оцениваю, но сказать, что у меня необыкновенно оригинальная внешность, не могу.
— Как ты не понимаешь? — сказал Василий Натанович. — Как ты не понимаешь, что бывают человеческие чувства? У меня чувства, ты можешь это понять, нет?!
От волнения у него даже появился акцент, которого я раньше не замечала. То ли грузинский, то ли одесский, то ли вообще рязанский. Но он тут же взял себя в руки. Такие люди всякий разговор ведут, как деловой, и с деловой интонации стараются не сбиваться.
