Милдред не была ни порочной, ни жадной женщиной. Она попросту ошиблась, полюбив и поверив, что любовь сама по себе может пробудить ответное чувство. Не ее вина, да и не вина Десмонда, что их брак потерпел неудачу, такую жалкую и такую скорую. Однажды полюбив, Десмонд всю страсть и нежность отдал этой любви. Милдред могла бороться сколько угодно против этой истины. Они вернулись в Лондон. Она стала бояться честолюбия мужа, которое побуждало его работать со всепоглощающей энергией; стала бояться скуки и молчания дома, когда Десмонда не было в нем, но еще больше бояться часов по вечерам, когда он сидел за фортепиано и совершенно не обращал на нее никакого внимания. Мора, родившаяся на второй год их брака, немного изменила жизнь семьи. При рождении Криса Милдред умерла, так и не дождавшись, чтобы глаза Десмонда остановились на ней с подлинной озабоченностью, не испытав даже на короткий миг его ответной любви. Казалось, она была даже рада умереть, чтобы освободиться от этой муки.
Когда прошли первые недели после ее смерти, в Десмонде внезапно пробудилось понимание ее одиночества. Он ужаснулся и почувствовал стыд. Он постарался вспомнить ее милое, привлекательное лицо. Ему стало интересно, что она говорила и как он ей отвечал, но не запомнилось ни слова из их разговоров. Все это исчезло. Он просмотрел ее вещи, ища среди них след женщины, какой она была, но мало что могло помочь ему. Даже ее портрет не мог рассказать ему ничего. Десмонд всегда понимал, что никогда не смог бы полюбить Милдред, но, поскольку она продолжала оставаться для него загадкой, он начал чувствовать, что в ней, может быть, скрывалась интересная женщина.
Вначале он успешно сопротивлялся попыткам единственного брата Милдред воспитывать Мору и Криса вместе со своими собственными детьми. В тот первый год после ее смерти он заложил фундамент одержимой привязанности детей к отцу. Он начал понимать, что дети могли бы стать всем, чего он желал для себя. Роскошные детские комнаты должны были стереть из памяти многолюдный сельский дом. Их одежда была такой изысканной, какую никогда не знало его собственное детство. Он надеялся, что в детях воплотилась солидная порода среднего класса, к которому принадлежала Милдред, а от него в них могла быть гордость землевладельцев, какую он знал в своем кузене Джеральде. Его планы относительно их шли в ногу с его собственной карьерой. Они должны быть умными и полными достоинства, думал он, вспоминая и ненавидя свою собственную раннюю неуклюжесть.
Он слишком рано вывел их из детской для общения с людьми, которыми теперь наполнил свой дом. Кажущееся бесстрастие, которое они унаследовали от Милдред, помогло им противостоять внешнему влиянию и оставаться приятными детьми, занятыми своими собственными делами и слегка безразличными к компаниям знаменитостей. В них ничего не было от его блеска. Будучи разумными, но не выдающимися, они довольствовались малыми и средними успехами, но становились все более дороги ему. Когда дети после встречи с Джеральдом в Лондоне поехали летом в Ратбег, мечты Десмонда в отношении их, казалось, сбылись. Тогда наконец-то было погребено его собственное детство.
Ему захотелось отвлечь свои мысли от Моры и Тома. Он поднялся с легким жестом раздражения, чтобы налить себе еще виски, но выпитое ему совсем не помогло. Что за упрямство, размышлял он, держит их врозь, хотя они созданы друг для друга? Неужели они так глупы, что не видят того, что лежит под самым носом? Он хмуро посмотрел на бокал, который держал в руке, и сделал весьма умеренный глоток виски, меньше, чем ему бы хотелось. Он пересек комнату и открыл дверь. С верхней площадки, где находилась комната Моры, не доносилось ни звука. Он стал подниматься по лестнице.
— Мора… Мора, ты спишь?
Из-за закрытой двери до него приглушенно донесся ее голос:
— Иду, отец. Через минуту буду у тебя.
Удовлетворенный, он вернулся на свое место в гостиной, сначала налив светлый херес для Моры, а затем наполнив виски свой собственный бокал.
Она пришла весьма скоро. Он услышал ее шаги на лестнице, а потом увидел ее в красном халате, который был его подарком. Он взглянул на нее с удовлетворением, отметив, что этот цвет ей к лицу.
Она наклонилась и поцеловала его. В этом жесте не было ничего небрежного.
— Так уж долго меня не было? Я хотела спуститься, как только ты вошел. Но, как на грех, прилегла… И было почти невозможно подняться.
С этими словами она подошла к столу, где ее ожидал бокал. Это движение было укоренившейся привычкой. Что-то согрело чувства Десмонда. В этом он увидел любовь, существующую между ними, которая установила именно такой ритуал. Эта любовь не выражалась словами, но воспринималась им и совпадала с его желаниями. Это свидетельство было драгоценным для него, хотя он понимал, что подставляет себя под случайные удары, придавая этому событию такую важность.
— Моя дорогая, я привык прислуживать своим детям.
Она улыбнулась ему, потому что знала, что он этого ожидал.
— Хорошо быть дома, — сказала она, потому что этого он ожидал также. — Коттедж теперь заперт… Я не вернусь туда до весны.
Вернувшееся хорошее настроение пронизало Десмонда своим теплом.
— Всегда хорошо быть дома, — сказал он. — Эти места для уик-эндов хороши, но человеку нужен родной дом. Следует иметь такое место, о котором ты знаешь, что оно твое.
И тут он увидел по ее лицу, что его слова были ошибкой. Каким-то неожиданным образом они нанесли ей рану. На ее лице появилось выражение горя и замешательства. Она была как бы совсем потеряна для него. Он ужаснулся этому. Ему захотелось протянуть к ней руку и подозвать к себе любимейшее свое дитя. Как бы испугавшись его, она повернулась к окну, чтобы скрыть выражение своего лица.
— В Палате было много работы, пока меня не было? — спросила она.
Беспомощный и напуганный, он невнятное что-то ответил на ее бессмысленный вопрос.
Картина Эль Греко пламенела на фоне белой стены. Рассматривая ее, Том находил в ней страсть и в то же время совершенное бесстрастие, смиренное мучение, поражавшее его всякий раз, когда он на нее смотрел. Фигура святого была человечной в своей усталости.
Десмонд смело повесил ее в белой столовой, не позволяя никаким другим картинам отвлекать от нее внимание. Фактически в этом было что-то театральное, но картина выдерживала эту критику. Она оставалась на месте, внося в простоту белизны оттенок великолепной живости. Смелый поступок Десмонда был оправдан.
От картины Том повернулся к самому Десмонду. По бокам его сидели женщины. Он склонялся к ним с высоты своего роста. Он был невероятно обаятельным, думал Том, тяжеловесный, с огромными руками. Разговаривая, он время от времени откидывал голову, его белые волосы казались слишком густыми, слишком изящными. Он был, конечно, наиболее замечательным из всех мужчин. Даже скуластое лицо судьи, сидевшего справа от Моры, менее выделялось рядом с Десмондом. Хорошо зная о своем превосходстве, он воспринимал этот факт естественно. Тихий приятный говорок женщин рядом с ним давно уже был частью его жизни.
