— Не может быть! — поразился Василий. — Средневековье какое-то, прямо инквизиция! А если бы другой аятолла сказал, что, мол, книга хорошая и убивать меня не надо? — с любопытством спросил он.
Это было бы уже его личное мнение, — объяснил Клавдий Юльевич. — И оно никак не могло бы отменить личного мнения, то есть фетвы, другого аятоллы. В общем-то в этом есть даже определенный демократизм. Но софистика состоит в том, что демократизм в данном случае становится орудием тоталитаризма. И с этим ничего не поделаешь — таков ислам. Да и не только ислам, — после короткой паузы добавил он.
Про демократизм Василий понял не очень — впрочем, как и про тоталитаризм. Что такое демократизм, он, конечно, знал — буржуазная идеология, это им еще в школе говорили, и в училище, и в институте — а о тоталитаризме имел самое приблизительное представление. Это война так называется, что ли? Но выяснять это у Клавдия Юльевича он не стал. Гораздо интереснее было подробнее расспросить про фетву.
— А если бы я куда-нибудь уехал? — спросил он.
— Удивительно, что такая мысль пришла вам в голову, да еще сразу, — улыбнулся Клавдий Юльевич.
— Почему удивительно? — не понял Василий.
— Потому что вы выросли в такой… в таких условиях, когда отъезд куда бы то ни было не является спасением, так как любой человек, сколько бы ни менял местожительство, тем не менее остается в пределах досягаемости. Тех, кто в этом заинтересован. И поэтому…
— Папа, ты много говоришь, — перебила Елена. — То есть долго. А тебе ведь этого нельзя.
До сих пор она молча сидела на вагонной полке, рядом с Василием и напротив отца. И, разговаривая с Клавдием Юльевичем, Василий все время чувствовал, что она сидит рядом, хотя и не смотрел в ее сторону.
— Все-все. не буду больше расспрашивать! — торопливо пообещал он. — Вы только скажите, чем бы все это кончилось?
— Если сам аятолла не отменил бы свою фетву, то, скорее всего, вашей смертью, — ответил Клавдий Юльевич. — Ну, разве что какое-нибудь могущественное государство направило бы всю свою мощь на защиту вашей жизни. Приставило бы к вам охрану, изменило вам имя, перевозило вас с места на место. И то я не поручился бы за вашу безопасность. Что, например, если бы аятолла умер? Ведь отменить его фетву может только он сам и никто другой! Так она и повисла бы в пространстве вечным вам приговором.
— Папа, завершай лекцию, — велела Елена. — Лучше поспи. Скоро Термез, погранконтроль. Тебе надо отдохнуть.
— Доктор в семье — это катастрофа. — Делагард улыбнулся детской, обезоруживающей улыбкой. — Не женитесь на враче, Василий Константинович! Не то жена станет оценивать каждый ваш шаг с точки зрения его полезности или вредности для здоровья и все неполезное решительно вам запретит. Вот как Люша.
— Ничего я тебе, папочка, не запрещаю, — заметила она. — Но инфаркт не шутка, и тебе нужен покой, ты это и без меня понимаешь.
Покой в жестком вагоне, в котором ехал Василий, а в последние сутки и его новые соседи, был, конечно, относительный. Народу было много, и поэтому постоянно, даже ночью, кто-нибудь ходил по вагону, или ел, или зачем-то перекладывал вещи, или ссорился, или смеялся… Три места, на которых расположились Клавдий Юльевич, его дочь и зять, до полустанка в Голодной степи оставались последними незанятыми местами. И, кажется, это были последние свободные места во всем поезде. Во всяком случае, Еленин муж сразу же сходил к начальнику состава и, вернувшись, сердито сказал жене:
— Все твоя спешка! Чего было сутки не подождать? Ехали бы в спальном, как положено. Нет, вздурилась: скорей, скорей! Будто на свадьбу торопимся.
Сейчас ее мужа на месте не было — наверное, снова отправился выяснять, не освободились ли более подходящие места. По ярко-голубым петлицам было понятно, что служит Игнатий Степанович в НКВД, и, конечно, к новому месту службы ему положено было ехать в мягком, а не в жестком вагоне.
— Отдыхай, папа, мы тебе мешать не будем, — сказала Елена, вставая. — Мы с Василием Константиновичем в тамбуре покурим.
Она тоже называла его по имени-отчеству, но — вот странность! — если в устах ее отца такое обращение звучало так, словно он обращался к какому-то, Василию незнакомому, взрослому человеку, то Елена произносила его имя и отчество так, что он казался себе еще моложе, чем был. А рядом с нею он и так казался себе слишком молодым…
В тамбуре было грязно, душно, и свет пробивался сквозь оконное стекло так тускло, что солнечный день выглядел смутным вечером.
— Вы извините, что я прервала вашу беседу, — сказала Елена. — Но папа в самом деле еще не оправился после инфаркта, и уставать ему категорически нельзя.
— Я понимаю, ну что вы! — горячо возразил Василий. — Надо было сразу сказать, чтобы я к нему не приставал. Просто он рассказывает интересно, — оправдываясь, добавил он.
Ему впервые в жизни было жаль, что он не курит и поэтому не может поднести зажженную спичку к ее папироске. Когда-то, еще до школы, он ходил в детскую группу соседской дамы-фребелички Греты Гансовны, и та научила его многим подобным вещам, притом не только обычным — вроде того, как пользоваться столовыми приборами, но и совершенно неожиданным — например, что мужчина должен помочь даме закурить, даже если не одобряет подобного ее занятия. Впрочем, Василий одобрял любое Еленино занятие.
Она закурила сама и легко взмахнула рукой, отгоняя дым от его лица.
— Вам, наверное, очень надоело ехать, — улыбнулась она. — Курить со мной выходите, хотя вы ведь не курите. Ничего, еще сутки — и Сталинабад, вам недолго осталось терпеть. А мы дальше отправимся, в самые горы.
Она сказала об этом с какой-то непонятной интонацией: словно бы мечтательной, а скорее, страстной. Да, именно страстной — как будто ей предстояло ехать не в горную глушь, куда получил назначение ее муж, а куда-нибудь… В Париж, вот куда! Василию почему-то казалось, что такая женщина, как Елена Клавдиевна, должна была бы говорить о предстоящей ей жизни в Париже именно с таким выражением — страстного, напряженного ожидания.
За сутки, прошедшие после водворения в вагоне Клавдия Юльевича Делагарда с дочерью и зятем, Василий успел узнать, что едут они к новому месту службы Игнатия Степановича и что Елена Клавдиевна тоже надеется получить на этом новом месте работу.
— Потому что врачи ведь всюду нужны, — объяснила она. — Даже и в горнорудном поселке. Золото ведь тоже люди добывают, а они могут заболеть.
— Врачи, может, и всюду нужны, да не всюду штатная единица предусмотрена, — буркнул ее муж. И добавил, понизив голос: — Ты, вообще, думала бы, что говоришь. Золото добывают. .. Это никого не касается, что где добывают!
