Ознакомительная версия.
– А что вы увидели? – с живым интересом спросил уфолог. – Вы запомнили, девушка?
– Я об этом не могу говорить. – Оля снова закрыла глаза и слабо покачала головой. – Мне и сейчас страшно…
– А голова сейчас как? – спросил Юра. – Затылком не сильно ударилась?
– По-моему, нет.
Чуть сморщив лоб, Оля безуспешно попыталась встать. Гринев подал ей согнутую руку, она схватилась за нее, поднялась и тут же отпустила его руку. Быстрое сожаление мелькнуло при этом в ее глазах так явно, что этого нельзя было не заметить.
Катерина тем временем заглядывала в уфологическую трубу.
– А я так и не вижу ничего, – разочарованно протянула она. – Чего это вы навыдумывали? Сопка – и все, только дрожит вроде. Может, стекло грязное!
– Ну, дамы, хватит, – решил Гена. – Развлеклись, и будя. Пока мы тут с вами марсиан изучаем, там небось и водку всю докушали, и шашлыки. Ольга, ты как, идти можешь?
– Могу, – кивнула она. – Извините, Геннадий Викторович, я сама не понимаю, как это получилось…
Она виновато смотрела на Рачинского, взгляд был туманный, и видно было, что голова у нее все еще кружится.
– Как, как… – поморщился Гена. – Ох и не люблю я это все: одна возня!
– А не приставай к детям! – не преминула вставить Люба, плотно беря под руку неверного своего любовника.
– Ну, пойдем тогда, Оля, – сказал Гринев, застегивая куртку и подавая ей руку. – Держись, держись, не дойдешь сама, – добавил он, заметив, что она медлит.
Оля осторожно вставила свою ладошку ему под локоть.
– Крепче держись, – велел Гринев, и она послушно сжала его руку.
На обратном пути все разомлели в автобусе, всех клонило ко сну.
– Называется отдых! – сердито ворчала Катерина. – Нажрались все, как сволочи, домой придут – спать завалятся бабам своим под бока!
– Кто своим, а кто, может, и чужим, – хитро хмыкнул Рачинский. – Ты как, Катюша, не против, если кто к чужим бабам завалится?
Любка ткнула его двумя пальцами под ребро, и он довольно засмеялся. Все-таки женская ревность приятна, добавляет уверенности в себе.
Юра стоял рядом с сидящей Олей и сверху смотрел на тоненький пробор, разделяющий ее волосы на два темных крыла. Она сидела неподвижно, как будто боялась пошевелиться, и он почему-то догадывался: это оттого, что она чувствует его взгляд. А ему приятнее было смотреть вниз, на ее голову, чем прямо – на пыльное стекло.
К вечеру погода все-таки испортилась, поднялся ветер. Когда уходили с берега, море уже подернулось темно-свинцовой рябью, совсем по-зимнему.
– Оля, ты где живешь? – спросил Гринев. – Проводить тебя?
– А я в вашем же общежитии живу. – Она наконец пошевелилась, подняла на него глаза. – Вы не знали разве, Юрий Валентинович? Только вы на шестом, где малосемейки, а я на третьем этаже, там всем медсестрам комнаты дают. Я же иногородняя, из Корсакова, – объяснила она.
– Не знал, конечно, – пожал он плечами. – Откуда мне знать, я туда только спать прихожу. Ну и хорошо, значит, доведу прямо до дверей.
Проводил он ее, правда, не до дверей, а только до лестничной площадки третьего этажа.
– Не надо, Юрий Валентинович, спасибо, – покачала головой Оля, когда он вышел было из лифта, чтобы дойти с нею до ее комнаты. – Вам и так со мной получилось беспокойство, вы идите домой, отдохните.
На этаже в честь воскресенья шла гулянка, слышен был мужской и женский хохот, звон бьющейся посуды, громкие пьяные голоса.
– Стесняешься, что девочки меня увидят? – усмехнулся Юра. – Не бойся, Оленька, им сейчас не до меня.
– Я – стесняюсь? – выдохнула она. – Я – вас стесняюсь?
Юре показалось, что она сейчас заплачет: так прозвучало это «вас». Ему стало неловко, как будто в самом деле обидел ребенка.
– Ну и хорошо, что не стесняешься. – Он успокаивающе коснулся пальцем ее плеча. – Ложись сейчас, поспи, если удастся. Ты одна в комнате живешь?
– Не одна, – ответила Оля. – Еще Ира из второй поликлиники. Но она вообще-то не всегда ночует, может быть, ее и сегодня нет… Я посплю, вы не волнуйтесь! – горячо заверила она, как будто он как врач назначал ей режим.
Невозможно было не улыбнуться ее словам – Юра и улыбнулся. Потом помахал ей рукой и, не дожидаясь лифта, стал подниматься по лестнице наверх.
Еще с вечера он убрал квартиру перед выходными, и теперь чистота усиливала тишину. Чайник закипел быстро – пока Юра раздевался, наливал воду в небольшую сидячую ванну. Он часто пил чай, сидя в горячей воде: распаривал себя сразу и изнутри, и снаружи; это было для него обычным делом.
Обычным делом было и все остальное: возвращаться вечером домой в одиночестве, предвкушая отдых, хорошую книгу, телевизор, если есть в программе что-нибудь неотвратительное. Необычным было что-то другое – какое-то именно сегодняшнее чувство.
И только когда распаренный, с потемневшими от воды волосами, вышел в махровом халате из ванной, – он наконец догадался, какое.
Сегодня он целый день провел с девушкой – именно провел день с Олей, хотя там и другие женщины были – и ни разу не сравнил ее с Соной. И это получилось настолько само собою, что он этого даже не заметил, и впервые подумал об этом только теперь, пытаясь понять, что же такое непривычное произошло с ним сегодня.
Он сравнивал с нею всех женщин, которые хотя бы ненадолго, хотя бы случайно оказывались рядом и обращали на него внимание. А внимание на него обращали едва ли не все женщины – так что он и сравнивал с Соной их всех. Даже, может быть, не их с нею сравнивал, а то чувство, которое они у него вызывали, с тем чувством, которое сразу вызвала у него Сона.
Невозможно было сравнить. Он уже знал, что невозможно, но сравнивал как-то незаметно для себя, почти инстинктивно, и сам уже был этому не рад.
И вдруг эта девушка, эта девочка со своими робкими ресницами, впервые не напомнила ему о Соне – и Юра удивился этому больше, чем удивился, когда впервые заметил седину у себя на виске.
Тогда, помнится, он чуть не ухом прижался к зеркалу и как-то по-мальчишески подумал: это что – у меня седина? Да она ж у старых бывает, неужели…
Вот и теперь он подумал похоже: неужели?..
Хотя ничего удивительного ведь нет в том, что у мужчины в тридцать лет появляется седина. У отца она появилась, кажется, еще раньше, это мама впервые подкрасила волосы едва ли не в пятьдесят.
И в том, что мужчина через три года после расставания перестает вспоминать бывшую жену, тоже нет ничего удивительного.
Но он удивился.
Гринев всего год работал в Склифе – ну, с интернатурой, можно считать, два, – а ему уже казалось, что он всегда жил такой жизнью, как теперь.
И это не было привычкой, которая, как известно, замена счастию. Просто он продолжал жить так, как ему хотелось жить, как он и должен был жить; в этом было все дело. Именно продолжал: Юрий Гринев не мог вспомнить ни одного дня из двадцати пяти своих лет, который прошел бы у него не так, как ему хотелось.
Ознакомительная версия.
