Его рука стиснула руку Жозефины, словно пытаясь передать ей все отчаяние этих двух дней, когда он ждал и боялся худшего.
— Витторио меня тревожит, я уже не знаю, что с ним делать.
Рядом остановились две молодые стройные женщины, запыхавшиеся после бега трусцой. Обе помирали от хохота и глядели на часы: сколько еще осталось бегать? Одна еле проговорила сквозь смех:
— Ну вот я ему и говорю: ты чего, в конце концов, от меня хочешь? А он мне такое выдал, ни за что не угадаешь! Хватит, говорит, меня грузить! Это я-то его гружу! Короче, с меня довольно, я, наверное, завяжу. Видеть его больше не могу. Чего ему еще надо? Чтобы я ему гейшей была? И молчала в тряпочку? Готовила ему всякие вкусности и ножки раздвигала, когда он велит? Да лучше уж одной жить. По крайней мере спокойней, и хлопот куда меньше!
Молодая женщина решительно скрестила руки на груди, ее чуть раскосые карие глаза пылали гневом. Подружка, шмыгая носом, кивнула. И обе побежали дальше.
Лука посмотрел им вслед.
— Не только у меня проблемы, как я погляжу.
Самое время рассказать о своих несчастьях, встрепенулась Жозефина.
— У меня тоже… У меня тоже проблемы.
Лука удивленно поднял бровь.
— Случились две вещи, одна очень неприятная, другая невероятная, — произнесла Жозефина, стараясь говорить шутливым тоном. — С которой начинать?
Мимо них промчался черный лабрадор и плюхнулся в озеро. Лука отвернулся и стал смотреть на пса. На поверхности зеленоватой воды расплывались радужные бензиновые пятна. Пес плыл, разинув пасть, шумно дыша. Хозяин бросил ему мячик, и он старался изо всех сил. Его черная блестящая шерсть искрилась, от морды расходились буруны; утки разлетались во все стороны и опасливо садились поодаль.
— Нет, все-таки собаки — это что-то невероятное! — воскликнул Лука. — Смотрите!
Пес выскочил из воды, отряхнулся и положил мячик у ног хозяина. Гавкнул, завилял хвостом: просил поиграть еще. А действительно, с чего начать? подумала Жозефина, следя глазами за мячиком, который снова полетел в воду, и псом, который ринулся за ним.
— Так что вы говорили, Жозефина?
— Я говорила, что со мной случились две вещи: одна страшная, другая странная.
Она попыталась улыбнуться, чтобы как-то смягчить свой рассказ.
— Я получила открытку от Антуана… ну… Вы знаете, моего мужа…
— Но я думал, что он…
Он замялся, и Жозефина договорила за него:
— Умер?
— Да. Вы мне говорили, что…
— Я тоже так думала.
— Действительно странно.
Жозефина ждала какого-нибудь вопроса, предположения, удивленного вскрика, хоть какой-то реакции, чтобы обсудить эту новость, но он только нахмурился и спросил:
— А другая вещь, страшная?
«То есть как? — подумала Жозефина. — Я говорю ему, что мертвец пишет открытки, наклеивает на них марки, кидает в почтовый ящик, а он меня спрашивает, что еще случилось? То есть для него это нормально? Что мертвецы встают по ночам и пишут письма? Впрочем, не такие уж они и мертвые, коли бегают на почту; вот почему там вечно очереди!» Она сглотнула и выпалила единым духом:
— А еще меня чуть не убили!
— Чуть не убили, вас? Это невозможно!
А почему, собственно? Или из меня получился бы плохой труп? Может, я не подхожу на эту роль?
— В пятницу вечером, когда я возвращалась с нашего несостоявшегося свидания, меня пырнули ножом прямо в сердце. Вот сюда! — Она ударила себя кулаком в грудь, чтобы подчеркнуть трагизм фразы, и подумала, что выглядит смешно. Она не слишком убедительна в роли героини криминальной хроники. Он, наверное, думает, что она интересничает, хочет соперничать с его братом.
— Что вы такое рассказываете, это же совершенно невероятно! Если бы вас пырнули ножом, вы бы погибли…
— Меня спасла кроссовка. Кроссовка Антуана….
Она спокойно объяснила ему, что произошло. Он слушал, рассеянно наблюдая за голубями.
— Вы заявили в полицию?
— Нет. Я не хотела, чтобы узнала Зоэ.
Он непонимающе посмотрел на нее.
— Однако, Жозефина! Если на вас напали, вам надо обратиться в полицию.
— Как это «если»? На меня напали.
— Но этот человек может напасть на кого-нибудь еще! И эта смерть будет на вашей совести.
Мало того, что он не обнял ее, не успокоил, не сказал «не бойтесь, я с вами, я вас в обиду не дам», — он еще и обвиняет ее, думает о следующей жертве. Она беспомощно хлопала глазами: что же должно с ней произойти, чтобы он заволновался?
— Вы мне не верите?
— Верю… я вам верю. Я только советую вам пойти в полицию и подать заявление.
— Вы, похоже, знаток в этих делах.
— Я привык иметь дело с полицейскими, из-за брата. Почти во всех парижских участках побывал.
Она в изумлении уставилась на него. Он вернулся к своим делам. Сделал небольшой крюк, чтобы выслушать ее, и плавно вырулил назад, к собственной беде. И это он, мой любимый, мой прекрасный принц? Человек, пишущий книгу о слезах, цитирующий Жюля Мишле: «…драгоценные слезы, они текли в светлых легендах, в чудесных стихах и, возносясь к небу, застывали кристаллами гигантских соборов, устремленных к Всевышнему». Черствое сердце, да. Мелкое и сухое, как коринка. Он обнял ее за плечи, притянул к себе и прошептал ласково и устало:
— Жозефина, я не могу решать проблемы всех на свете. Не будем все усложнять, ладно? Мне хорошо с вами. Вы — мой единственный уголок веселья, нежности, смеха. Не надо его разорять. Пожалуйста…
Жозефина безропотно кивнула.
Они пошли вдоль озера, встречали других бегунов, и купающихся собак, и детей на велосипедах, и отцов, бегущих сзади, согнувшись в три погибели и придерживая их за сиденье, и какого-то потного черного гиганта с мощным голым торсом. Она подумала, не спросить ли Луку: «О чем вы хотели со мной поговорить, когда мы не встретились в кафе? Кажется, о чем-то важном?» — но не стала.
Рука Луки, медленно поглаживающая ее плечо, казалось, так и норовила соскользнуть.
В тот день кусочек ее сердца оторвался от Луки.
Вечером Жозефина сидела на балконе.
Подыскивая новую квартиру, она первым делом интересовалась не ценой, не адресом или этажом, не близостью от метро, не количеством света или состоянием жилья; первым делом она задавала агенту вопрос: «А там есть балкон? Настоящий балкон, где можно сесть, вытянуть ноги и смотреть на звезды?»
В новой квартире балкон был. Большой, красивый, с роскошными черными перилами; узоры пузатой кованой решетки походили на буквы, написанные на доске учительницей.
Балкон был нужен Жозефине, чтобы говорить со звездами.
Говорить со своим отцом, Люсьеном Плиссонье, умершим 13 июля[13], когда люди плясали на дощатых эстрадах и взрывали петарды, а в небе расцветал салют, до полусмерти пугая собак. Ей тогда было десять лет. Мать вышла замуж за Марселя Гробза; он был добрым и щедрым отчимом, но не знал, как ему приткнуться между сварливой женой и двумя девчушками. Так и не приткнулся. Любил их издалека, словно турист с обратным билетом в кармане.
