— Видите ли, Наталья Дмитриевна, — обратился он, даже не скрывая неприязнь. — Мне неловко попрекать вас и ваших близких, но вашей Марине Игоревне одиноко. Мое личное мнение, что этот… инцидент — не более, чем попытка привлечь внимание. Вас здесь не было целый месяц, а Полина Игоревна в последний раз ушла едва появившись. Вашей маме становится хуже, она все больше теряет связь с реальностью, но за что ей держаться, если самые близкие отворачиваются? Так ей не станет лучше.
Он это серьезно? Что тут станет лучше?
— Послушайте, я балерина, и у меня важнейший в жизни сезон. Я либо стану примой, либо мне такой шанс уже не выпадет никогда. Понимаете? У меня просто нет времени быть нянькой для сумасшедшей женщины. И кстати, сегодня первый спектакль.
— Эта сумасшедшая женщина — ваша мать, — ледяным тоном заметил доктор. — Я понимаю, что вы вините ее в случившемся, но она была зависима и, возможно, поддерживай вы ее лучше, однажды она могла бы жить более полноценной жизнью.
— Вы знаете, сколько усилий мне приходится прилагать для полноценной жизни уже сейчас? К слову, по ее вине. Нет, доктор, так дела не делаются. Чтобы жить полноценно, нужно что-то делать! А мама не была способна трудиться даже будучи в здравом уме. В лучшем случае она вернется к бутылке, и мне придется искать для нее наркоклинику. Вот только к тому моменту я буду, вероятнее всего, в кордебалете, который оплачивается куда скромнее. А другого образования, простите, нет. Если я не добьюсь высот на балетном поприще в ближайшее время, то мне будет не только нечем платить за лечение — мне жить будет негде! Или вы считаете, что тетя с радостью примет в свою квартиру еще одну приживалку, тем более нуждающуюся в опеке?!
— То есть вы искренне надеетесь, что ваша мать останется в нашем заведении до конца жизни? — спросил доктор.
— Обвините меня в излишней черствости?
— Нет, боже упаси. С такой травмой, какую вы пережили… я бы посоветовал вам самой обратиться к специалисту, чтобы разобраться с механизмами компенсации.
— Компенсации?
— Это же очевидно, Наталья Дмитриевна. Ваше стремление сделать карьеру и добиться независимости — не более, чем компенсация качеств матери, которые вы считаете недостатками.
Я даже рассмеялась. Интересно, он на самом деле думал, что я этого не понимаю? Что ж, если это моя психологическая проблема, то я ей бесконечно благодарна. Уж лучше так, чем повторять подвиги родителей!
— Подготовьте документы, которые мне нужно подписать, а я пока поговорю с мамой. Только поспешите, моя репетиция начинается в десять.
С этими словами я закинула на плечо увесистую спортивную сумку и направилась к выходу. Должно быть, доктор мысленно покрыл меня трехэтажным, но мне было не привыкать. Отстаивая свою точку зрения, снискать расположение окружающих невозможно. А я не желала распивать с мамой чай из фарфорового сервиза, который достался ей в приданое на свадьбу, дольше необходимого.
Когда я постучалась в дверь маминой комнаты, на часах было десять минут девятого, но она уже сидела у окна идеально прибранная, причесанная и хорошо одетая. Рядом лежал томик «Отверженных» Гюго. Увидев меня, мама обернулась и просияла так, что я застыла с приветствием на губах. Обычно меня встречали куда холоднее.
— Полина! Господи, кажется, я ждала тебя вечность! — воскликнула она, вскакивая с кресла.
Я опешила и подумала, что мама просто перепутала имена. Не могла же она в самом деле думать, что перед ней старшая сестра. Впрочем, опомниться мне не удалось: мать потянула меня к окну и усадила в соседнее кресло. Ее глаза горели предвкушением, что меня окончательно озадачило.
— Я не спала всю ночь, дорогая, — шелестела она, нервно теребя мои пальцы. — Не могла дождаться утра, чтобы все тебе рассказать. Мы с Верой вчера немножко пошалили: взяли билеты на балкон варьете. Мне так хотелось полюбоваться на этого Дмитрия вживую. И он…
Я не выдержала и отняла руки, окончательно обескураженная. Она правда считала меня своей сестрой, а себя — восемнадцатилетней девушкой на пороге замужества. Раньше такого не случалось. Раньше ее дезориентировали только разговоры об отце, а теперь она говорила именно о нем… правда о событиях двадцатидвухлетней давности!
— Ма… — начала я и осеклась, потому что поняла, что хочу дослушать, а назови я ее мамой, магия бы рассеялась и первый за пять лет разговор об отце приказал бы долго жить. — Марина, давай я налью чай.
Я поднялась и поставила электрический чайник, а мама даже не заметила. Она схватилась за потрепанный томик любимой книги и начала нервно перебирать страницы. Мама часто так делала, когда переживала. И непременно смотрела в окно.
— Ты меня осуждаешь? Пожалуйста, не говори отцу! Он разгневается, если узнает, насколько я своевольна, — повернулась она ко мне. — И забудь о том, что я говорила о своем будущем муже. Он никакой не рыжий, разве что немного, но это не страшно. Ты не представляешь, как он хорош собой.
Тут у меня дрогнули губы. Ну еще бы. На фотографии отца было больно смотреть. Помимо безупречно правильных черт лица ему достался шаловливый изгиб губ и глаза, глядящие будто бы в душу.
— Да, наверняка, — хрипло ответила я, стараясь не смотреть на маму. И без того было непросто. — И что он делал?
— Он сопровождал сестру.
Я чуть было не усмехнулась. С сестрой, ну конечно. Глупая, глупая, наивная мамочка! С таким строгим аристократическим воспитанием ей и в голову не приходило, что новоявленный жених может сопровождать вовсе никакую не сестру.
— Не могу дождаться, когда нас официально представят. Думаешь, у нас все получится?
Она взглянула на меня с такой радостью и надеждой, что в горле встал ком. По-детски наивные глаза смотрели с не по годам морщинистого лица женщины, прошедшей через ад.
— Конечно получится, — ответила я сипло.
Не говорить же было, что спустя семнадцать лет их брак погибнет под весом измен и самообмана, а человек, который привел ее в такой восторг, лишится жизни от ее руки.
Вроде бы безобидный разговор с матерью настолько выбил меня из колеи, что я опоздала на репетицию и попрощалась с расположением Адама. Да-да, вы не ослышались. Наш главный был так доволен моими трудовыми подвигами, что даже не придирался. До сегодняшнего дня. Ну а поскольку на этот раз я пришла на десять минут позже, да еще перед генеральной — получила выволочку. И все было бы не так страшно, если бы, достав пуанты, я не обнаружила, что со своими проблемами забыла их почистить к спектаклю, и теперь они пестрели темными пятнами, которые на сцене недопустимы. Из-за опоздания я осталась в зале последней и, каюсь, позволила себе выпустить пар.
Зазвездив в зеркало пуантами, я вслух покрыла трехэтажным все свою жизнь. Досталось и матери, и Адаму, и Виту… да даже Полине Игоревне, которую мне винить, в общем-то, было не в чем. Закончив свой монолог отчаяния, я тяжело повисла на станке и вдруг обнаружила, что не одна.
— Помощь нужна? — поинтересовался Дэн.
Наш премьер являлся для балета человеком нетипичным. Он перешел к нам из какой-то труппы два сезона назад почти под конец танцевальной карьеры, быстренько подмял под себя все роли, но даже не попытался влиться в коллектив. Общался чуть ли не исключительно с Дианой, и оттого его любили даже меньше, чем меня. Тем более странно прозвучало его предложение о помощи.
— Нервы сдают из-за нового назначения? — предположил он, пока я рассуждала о мотивации. — Кстати, я тебя не поздравил.
— Не переживай, вас таких не поздравивших целая труппа. И назначение ни при чем. Просто я вчера отключилась и не привела в порядок пуанты перед выступлением. А другие оставила дома. Придется «усаживать» новые и сразу танцевать в них. Если облажаюсь, соло разобьет мне все ноги. Там одни прыжки и пируэты.
С этими словами я отвернулась и снова повисла на станках.
