— А тебя правда в психушке лечили?
— Правда. Ты же читала.
Солнце припекало совсем по-летнему, по голубому ясному небу быстро бежали небольшие круглые облака, вокруг нас простиралась безмятежная равнина, исчерченная черными зигзагами трассы. Слышался отдаленный рев моторов и временами щебет, рыскавших неподалеку в поисках корма воробьев. Остаться бы здесь навсегда, прорасти травой, ни о чем не думать, не знать и не помнить. Какой с травы спрос, знай себе расти потихоньку, хлорофилл вырабатывай, все просто и ясно.
— После аварии?
— Угу, — я усмехнулся и процитировал, — посттравматический синдром, психическое расстройство вследствие стресса.
— Вылечили?
— Как видишь…
— Прости…
— Ладно, все нормально.
Я наконец-то смог вздохнуть полной грудью, так что в горле засвистело. Какое же это было блаженство — дышать свободно.
— На самом деле вылечили. Хоть по ночам орать перестал. Напугал?
Она кивнула, и глаза у нее повлажнели. Напугал, конечно, идиот такой. Просто так вдруг прижало, что соображать перестал. До сих пор ее крик в ушах стоял. Да как она удержать меня пыталась, а я вырывался, не скоро забуду. Так стыдно было, что лучше бы выпрыгнул да шею свернул. Я вздохнул тяжело, а она несколько раз шмыгнула носом и спросила:
— Там очень страшно было?
— Где?
— В психушке…
— В клинике? Да нет, не очень… У нас спокойное отделение было, детское. Буйных не было почти, странные были, неприятные. Пацан один ходил, безобидный вроде, а взгляд такой — мороз по коже. И то слюни, то пена изо рта. А еще один все палочки собирал. Найдет на прогулке и ходит с ней везде, даже спал, зажав в руке. А если у него забрать пытались это сокровище — побелеет весь и тонко так визжать начинает. Аж уши ломило. Он еще любил этой палочкой во все подряд тыкать. Подойдет к тебе и тычет. Может, думал, что волшебная, превратить во что пытался. Я все боялся, что он однажды в глаз ей ткнет, рукой прикрывал. Обошлось. А еще к нам в палату иногда девушка тайком приходила, взрослая уже. Зайдет и давай то ли бормотать, то ли подвывать. Так чудно. Я раз слушал-слушал, и вдруг понял, что она поет. По-своему, конечно… Да я совсем немного помню, пичкали чем-то, постоянно спать хотелось… еще есть… и голова болела. Большей частью валялся на койке как овощ вареный, мутило после уколов… В общем, может хватит об этом.
— А ты аварию помнишь?
— Нет. — Я соврал ей. Я просто запретил себе вспоминать, потому что, когда тот день и все, что пришлось увидеть и пережить, всплывали в памяти, мне хотелось замолчать навсегда. Она снова посмотрела на меня очень внимательно и серьезно, и тогда я сказал. Подумал, может для нее это важно, и она не из пустого любопытства спрашивает:
— Помню только, как в окна машины хлестали потоки дождя. От этого в салоне было темно, как будто уже наступили сумерки, хотя был день. Автомобиль тряхнуло и у меня выпала из рук игрушка, маленькая машинка, грузовичок, (мне тогда еще были интересны машинки), и закатилась под сиденье. Я нагнулся, чтобы ее поднять, в этот момент раздался звук удара, и все вокруг завертелось с шумом и скрежетом. Я свалился на дно и меня придавило, и кто-то ужасно так закричал. От этого крика меня чуть не стошнило. Возможно, это был мой собственный крик. Это я сейчас так предполагаю. Потому что родители, они не успели бы закричать, все случилось слишком быстро… Во всяком случае я хочу в это верить, что они ничего не поняли и не почувствовали, что не мучились…
Потому что думать по-другому было бы слишком тяжело и жить с этим тоже. Люди, которые приехали на аварию поначалу решили, что никого в живых не осталось, автомобиль был весь перекорежен. Его начали стаскивать с дороги, и я закричал. Потом салон, вернее то, во что он превратился, долго резали на кусочки, чтобы добраться до меня. А когда добрались, я был весь в крови, только кровь была большей частью не моя.
Птица сидела рядом, очень близко, обхватив колени своими тонкими руками. Она не сказала ни слова и больше ни о чем не спрашивала, только поежилась как от холода и спрятала лицо под волосами. Когда у меня зажили переломы и ссадины, полученные в катастрофе унесшей жизни моих родителей, выяснилось, что пострадало не столько тело, сколько психика. Мне было шесть лет, и я, к сожалению, был слишком впечатлительным ребенком. Было бы лучше, если я тогда сразу потерял сознание, но я почему-то этого не сделал.
Немного пыльный аромат нагретой солнцем земли и увядшей травы навевал покой. Не хотелось ни двигаться, ни говорить, только вдыхать полной грудью этот пьянящий осенний воздух, да смотреть, как ласкает пряди темных волос своими осторожными руками ветер. Мы сидели так довольно долго, пока я не сказал:
— Птица, спасибо, что удержала.
— Это Принц тебя вовремя поймал. Все же реакция у него, что надо.
— Да. И ему тоже… спасибо.
Она сорвала длинную сухую былинку и, повертев в руках, лохматым кончиком стала осторожно водить по моему лицу, слегка щекоча кожу. Словно кисточкой прошлась по бровям, носу, по скулам и подбородку, сосредоточенно нахмурившись, очертила по самому краю губы. Мне внезапно стало жарко. Я быстро прикусил травинку зубами. В уголках ее губ заиграли ямочки. Лицо было еще бледным, но уже спокойным и даже умиротворенным. Взгляд стал мягким и ласковым, и когда мы встречались глазами, мне казалось, что я с головой погружаюсь в его небесную синеву.
— Угадай, что я напишу, только не подглядывай, — сказала она, потом взяла мою руку и, положив себе на колени, принялась острым концом той же былинки чертить на ладони.
— Хью-с-то-н, П-ти-ц-а…
— Верно, — глаза у нее лукаво заблестели. — А сейчас?
Я честно пытался понять, потом сдался, насчитав семь или восемь замысловатых знаков.
— Не знаю, какие-то иероглифы.
Она улыбнулась:
— Это на французском…
— Эй, Птица, так нечестно, я ведь не знаю французского!
— Ну и что, это не важно.
— И что это было?
— Не скажу.
Заботливым жестом Птица убрала у меня со лба влажные от пота волосы, немного пригладила их, перебирая пальцами пряди. Потом, отодвинув обшлаг рукава, с серьезным видом нащупала на запястье пульс, посмотрела на часы и сказала:
— Ну вот, уже улыбаешься, это хорошо. Идти сможешь или еще немного здесь побудем?
— Смогу, наверное.
Я тоже посмотрел на часы. Времени оставалось в обрез, а музей мне пропускать не хотелось. Хотя сидеть вдвоем с Птицей, наслаждаться свежим осенним воздухом, последним теплом и ее вниманием, было просто здорово. Вот только как бы искать не начали, да ненужные вопросы задавать. Мы встали и, кое-как отряхнувшись от пыли, пошли обратно в парк. Меня еще немного шатало, но в общем было терпимо. Как не спешили, все равно опоздали. Все наши уже собрались у выхода, не было только Тедди с компанией. Взглянув на меня, наш старший, ворчливо спросил:
— Ты почему такой зеленый? С аттракционами переусердствовал? Вот вечно вы так! Как дорветесь, так меры не знаете. Не тошнит?
Я чуть не зарычал с досады. А Птица тихонько прыснула. Старшие раздали нам сухой паек: пачки сока, печенье, что-то еще в блестящих пестрых упаковках. Я все отдал Птице, все равно ничего бы не смог съесть. Только выпил немного минералки, которую она взяла в дорогу. Еще через двадцать минут бесполезного ожидания было решено, что один из старших останется искать заблудших, а остальные, не пропадать же билетам, отправятся по маршруту дальше. Перед тем как сесть в автобус, я несколько раз глубоко вздохнул, невольно вспомнив поговорку «перед смертью не надышишься», как никогда прочувствовав ее смысл. Птица, не сводившая с меня беспокойного взгляда, украдкой пожала руку и тихо спросила:
— Может, тоже останемся?
— Нет. Все нормально.
Глава 11 Кое-что о суевериях
Музей был расположен не так далеко, поэтому доехали быстро. Я отделался всего лишь легкой одышкой, которая прошла, как только мы оказались на месте. Это была длинная узкая улочка. По одной ее стороне шли высокие трехэтажные дома старинной архитектуры, с богатой лепниной по фронтону. Окрашенные в светлые, пастельные тона, они напоминали бисквитные пирожные с кремом. Были очень нарядными и немного сказочными. Первые этажи пестрели витринами магазинчиков, кофеен, кондитерских, маленьких уютных заведений. На верхних — жили люди, на окнах висели шторы, стояли цветы и кое-где были открыты форточки. А по другую сторону проезжей части тянулись по офисному безликие строения, холодно поблескивая темными стеклами огромных окон. Вход в музей современного искусства прятался в нише первого этажа одного из этих скучных зданий. И кроме вывески о том, что здесь находится что-то связанное с миром искусства, а не финансов, говорили две замысловатые фигуры, выполненные из серого и белого пористого камня. Больше всего они были похожи на изъеденные жуками обрубки фантастически изогнутых деревьев, и, видимо символизировали непостижимость мира современного искусства. По крайней мере я именно так это понял.
