Ознакомительная версия.
Если вспомнить мою зеленую вылазку к родителям… Боже! Ведь тогда умер папа. Вернее, начал умирать. Стек плечом по стене и стал уходить. Я ведь с тех пор близко не подхожу к зеленой косынке и сумочке. Но если переступить… Папы нет… Я теряю квалификацию в журналистике, у меня не рисуются люди, пьющие чай. Куда податься?
Вот Татьяна без этих вопросов. Вообще вся она – как большое «по морде» системе прошлых ценностей. Ребенок у нее без мужа. Отец ребенка – дядя по прямой. Бизнес у нее на деньгах мужичков-распальцовщиков. Она мне сама говорила, что без помощи парней с уголовным душком у нее бы ничего не вышло. Ну кто бы ей за так дал заброшенный овощной магазин? И хотя – как она говорит – сейчас все чисто, все равно ей надо было «вступить в дерьмо». Почему у девочки из моего класса не возникло этого «нехорошо», «стыдно»?.. Но разве я сама вся такая белая и пушистая? Я пишу в журналы и газеты, где под глянцем и над ним сидят такие же распальцовщики. Иногда я даже с ними общаюсь. Конечно, шея могла бы быть поуже и взгляд пояснее, да и цепь можно было бы оставить дома, но «времена не выбирают, в них живут и умирают». Тут все в вопросе степени: до каких пределов можно идти в направлении стыда, а после каких уже нельзя?
Зачем я вру? Тогда я не очень задумывалась об этом. Конечно, саднили встречи с «голдоцепурниками» и окружение Татьяны слегка шокировало, но – боже! – как я была еще молода и глупа. Что-то я понимаю только сейчас. Что-то еще не понимаю, а что-то, возможно, не пойму никогда. Но зло в степени оно и изначально все-таки зло, без всякой математики. Я это и тогда чувствовала.
Но в гораздо большей степени я чувствовала свою одинокость. Она поглощала меня всю, холодно-колючая на ощупь, грязно-серая на цвет и на вкус. Почему у меня нет знакомых парней, которым могла бы запросто позвонить и сказать: «А слабо пойти погулять?» Нет никого! Очень рано в жизнь вошел Мишка. Сразу после школы. Именно вошел. В подъезд вместе со мной. Я ехала к бабушке, где уже была прописана, и в лифте изображала из себя постоянно живущую в этом доме. Мы не застряли в лифте, мы даже словом не перекинулись. Просто, возвращаясь, мы снова оказались в одном лифте.
– Похоже, судьба? – засмеялся Мишка.
– Совпадение, – ответила я.
– Совместное падение, – сказал Мишка.
Я секунду до этого подумала то же самое. И оттого, что он выговорил слово, звучащее во мне, у меня заколотилось сердце. Тоже ведь «совпадение».
Мы вышли вместе и одновременно свернули в сторону метро. На перекрестке он придержал меня за руку – я проморгала цвет светофора. В «Баррикадах» шли фильмы к какому-то юбилею Котеночкина.
– С такой фамилией – и ни одного фильма о коте, – сказал мне тогда еще не знакомый молодой человек.
– Откуда вы знаете? Может, и снял.
– Но зайца-то я знаю. И волка-дебила тоже… Я маленьким мультики смотрел, как подорванный.
«Тоже мне факт жизни, – подумала я. – Все равно что: я вырос на манной каше».
– Меня манной кашей могли накормить только под мультики.
«Опять сов-падение», – думаю я, и сердце уже давно сбежало с места и колотится, колотится где-то в ямке горла.
– А что бы нам познакомиться? – говорит мой сопровождающий. – Меня зовут Миша, Михаил, Михайло Петрович. Позвольте узнать, а вас?
– Авас, – отвечаю я райкинской цитатой.
– Я знаю. Доцент был тупой. Но все-таки?
– Инга. Имя редкое. Забудете.
– Инга Артамонова, знаменитая спортсменка, конькобежка, наша дальняя родственница (потом выяснилось – вранье, просто жила в соседнем доме). Так что для меня это имя – песня и скорость.
– А мне один мальчишка сказал, от имени веет вьюгой.
– Ну да, – отвечает мне Миша, Михаил, Михайло Петрович. – Льдистость, конечно, есть. Я же говорю, она конькобежка. Вы нет?
– У меня на льду разъезжаются ноги. Мама на меня всегда злилась. «Такая ерунда – научиться на коньках, а ты как корова на льду».
– Ну, и слава Богу, – говорит Мишка. – Не люблю далеко уезжающих девочек, их догонять – вспотеешь.
Метро мы обошли раз пять, если не десять. Я считала совпадения. Их была уйма. Сердце вернулось на место, но было таким переполненным, что мне даже стало тяжело идти. И не будь это осень и северный ветер, может, я предложила бы посидеть, но мы зашли отогреться в метро и еще долго стояли возле телефонных автоматов.
Вот так все начиналось. И как кончилось.
Хотя надо сказать, что гипотетическая возможность развода в голову влетала. Едешь в метро, а к тебе, не прислоняясь, вдруг прислонился парень, и изнутри крик: «Мой!» Ну, с чего бы это? Но такое счастье на него, «прислоненного», смотреть и провожать глазами уход, и внутренне плакать горючими слезами, и потом вспоминать, вспоминать как счастье. Взял бы меня за руку, пошла бы не глядя. Мишка? А кто такой Мишка? Разве я его знаю? Ах, этот… И плетусь домой такими усталыми ногами, будто износила их совсем, будто мне сто лет и впереди одна темнота могилы. Так расстрадаешься, что дома – получается так! – уже рада и Мишке. Все-таки еще не могила. Таких любовей, как выстрел, у меня было несколько, я помню их все. Ни разу не встречалась дважды. Потом придумала: встреться дважды – и окажется, что все ерунда, никакой не самый, самый… Но что-то жило во мне самой, какая-то клеточка вибрировала в таинственном поиске, подавала знаки. Что бы к ней прислушаться! Тогда бы я ушла первой, и у меня не болело бы это самое болючее место в человеке – само-любие.
– Уйду от тебя к чертовой бабушке, – говорила я всердцах из-за сущей ерунды Мишке.
– Ты что ли лесбиянка? Почему к бабушке? Шла бы сразу к черту. Обижаешь, девушка, мою мужскую честь. – И я уже смеюсь. Это так, трепотня. Куда я денусь? Он хороший. И я хорошая. Мы умненькие, не заводим раньше времени детей. У нас план по валу и вал по плану. Вот кончим институт…
– Когда кончим вместе, – пошлит Мишка, и тут же я обозвана фригидной, но не обижаюсь. В остальном-то у нас все тип-топ.
И снова в книжном магазине кто-то рядом листает книжку, и я боковым зрением вижу суховатый профиль с тенью на щеках. Ну почему он мне такой родной, что хочется плакать от счастья? Я каменею, боясь нарушить стояние воздуха, который мне в пандан тоже затормозил бег своих сумасшедших молекул и атомов, воздух любит меня, он умница, сохраняет мне лишнюю минуту счастья. Мне, побирохе, много и не надо. Но профиль уходит. Я еще постою в этом месте, я даже не смотрю вслед, мне не нужна его спина, птичка по зернышку клюет. Может, я извращенка. Только я не знаю, как называется мое извращение? Может, «нет имени тебе, мой дальний?»
Могла ли на таком поле не вырасти мысль о разводе? Но какой дурак от хорошего ищет лучшего? И я не ищу. А Мишка, молодец какой, искал.
Ознакомительная версия.
