— Ты мне не ответишь? — спросила Флоранс.
Она была права. Я был смешон и отвратителен.
Женщину не похищают, не бросают в сырую, липкую шлюпку, с тем чтобы молча сидеть возле. Но напрасно я подстегивал, хлестал свое самолюбие, я сумел только выдавить:
— Ты… ты не… значит, ты не знаешь английского?
Она рассмеялась и ответила:
— Я знаю английский тоже… очень хорошо… меня очень хорошо воспитали. Во французском монастыре Йокогамы. — Она помолчала, затем горячо продолжала: — Но раз я тебя люблю, то хочу говорить с тобой на языке твоей матери.
Все это было невероятно абсурдным: ее объяснение в любви, мой ответ, наше убежище, мое оцепенение — все.
Жестокий, дикий гнев встряхнул меня. Я схватил Флоранс за руки, грубо сжал и, нагнувшись к ней, крикнул:
— Ты меня любишь! Что ты несешь! Ты считаешь меня идиотом. Ты меня любишь! Не трудись лгать так грубо. Ты знаешь, я не нуждаюсь в этом. Ты меня любишь! Я не прошу тебя об этом.
Не берусь утверждать, что в этой безудержной речи Флоранс уловила оскорбления, но мне показалось, что ее руки слегка дрожали, когда она вновь заговорила. Однако голос ее оставался ровным и нежным.
— Я не умею лгать, — сказала она. — Зачем лгать? Молчать гораздо легче.
И снова мне нечего было сказать, и тогда совсем тихо, почти по-детски я спросил:
— Но возможно ли это? Ты меня, так сказать, не видела. Я никогда с тобой не говорил.
— Это произошло в Кобе, на улице с откосом, — ответила Флоранс, не меняя тона. — Это произошло, когда старый японец долго умирал, когда я почувствовала себя на грани смерти и когда ты не помог мне. Я смотрела на тебя. Но ты не двигался. В эту минуту я так любила жизнь, а ты был сама жизнь. Тогда я ощутила потребность любить тебя.
Метиска глубоко вздохнула и сложила руки на груди. Я почувствовал это движение, не видя его, так как темнота уже скрывала от меня Флоранс, оставляя лишь смутные очертания.
„Яванская роза" двигалась неуловимым ходом.
Все вокруг и внутри меня, казалось, растворилось.
— Ты рад, что я тебя люблю? — шепнула Флоранс.
Я вздрогнул, настолько ее интонация звучала с детской грустью. Еще не выйдя полностью из оцепенения, я постепенно возвращался к действительности.
— Ну да, конечно, — ответил я.
Я крепко поцеловал Флоранс в ямку на шее, в то место, где начинается плечо.
В тот же миг молниеносным движением моя рука открыла пеньюар и проскользнула к груди.
Все тело Флоранс сжалось. Она простонала:
— Нет, прошу тебя. Нет, я боюсь.
Тогда внезапно я полностью отдался во власть чувствам, то есть элементарному вожделению.
Сколько раз я слышал те же слова от женщин, которые тотчас же уступали и тонули в наслаждении. Эта ложная защита действовала на меня как эротический призыв.
Услышав стон Флоранс, я стал похож на дикого зверя.
Я сжал метиску, прижав ее к грубому сукну кителя, вдыхая, целуя, кусая сквозь шелк ее тело и, варварски лаская, стал срывать с нее одежду.
Потом я подмял ее под себя коротким и грубым рывком, так что головы наши ударились о борт шлюпки.
Она же тем временем не вырывалась, а продолжала все больше напрягаться и конвульсивно вздрагивать. И не переставала умолять уже чужим голосом:
— Перестань!.. Не надо… жизнь моя, жизнь моя! Во имя неба… я боюсь… я боюсь за тебя!
Я слышал эту мольбу, это тихое бормотание мне на ухо. Они лишь усиливали мое желание.
Опасения Флоранс… Ее горячий безумный шепот… угрозы сэра Арчибальда… моя победа над Бобом… и это судно, тихо стонущее в теплой ночи… Все эти образы и голоса — какой мощный возбудитель!
В неравной борьбе я терзал метиску, властвовал и уже чувствовал, как напряжение ее ослабевало и она сдавалась.
Тут она пронзительно вскрикнула. В то же время словно мертвая зыбь всколыхнула вдруг море. Спасательная шлюпка внезапно накренилась. Удар был таким сильным, что, отброшенный от Флоранс, я едва не вылетел на палубу.
Вспышка света осветила меня. Тогда я увидел, так как „Яванская роза" продолжала мирно и медленно двигаться, что был жертвой человеческой силы.
Я поднялся, готовый сразиться. Но мне не дали для этого времени. Чья-то ручища схватила меня сзади за ворот, и я почувствовал, что меня оторвали от земли и подняли в воздух.
Инстинктивно я пытался сопротивляться, вновь оказаться на палубе, но все мои усилия были тщетны: чудовищная хватка парализовала мои самые невероятные усилия. В этих тисках я оказался беспомощной тряпичной куклой. Мой вес, сила, импульсивность, молодость не помогали. Мешок безвольного мяса, отвратительно легкая игрушка — вот каким я ощущал себя в эту минуту. И такими словами я сравнивал себя с физической мощью Ван Бека, осознав, что только он способен был опрокинуть спасательную шлюпку и воспользоваться ею как пращой, чтобы вышвырнуть нас оттуда — Флоранс и меня — как мусор.
Никто Ван Беку не помогал. Он был один, и я был в его руках.
Я абсолютно не сомневался в том, что он собирался со мной сделать. Он поднял меня вровень со своим лицом, и я увидел, что он жаждет моей смерти. Еще ни разу такая беспощадная ненависть, такая страстная жажда убийства не проступала на его обычно невыразительном лице. Ван Бек являл собой больше чем убийцу: обнаружился палач.
Ярость и боль, застывшие в его глазах, его безобразный рот были для меня непостижимы. Однако это был единственный случай, когда я смог увидеть на его лице человеческие чувства. Ван Бек так страдал, что сама по себе смерть не могла облегчить его жгучую, невыносимую боль. Он еще не выбрал для меня длительной и мучительной пытки, чтобы уничтожить мою плоть, нервы, поэтому он приходил в себя, наслаждаясь моим бессилием.
Все это я прочел за отрезок времени, не поддающийся определению. И я испытывал страх, животный страх, с той четкостью и быстротой всякого живого существа, подвергающегося смертельной угрозе.
В меньшей степени страх перед смертью как таковой, в которую, несмотря ни на что, мой инстинкт отказывался верить, но от ужасающей маски, прижатой к моему лицу, увеличившейся в размерах из-за близкого расстояния и тумана.
Маска палача, влюбленного в свое ремесло, который лишь замешкался, выбирая орудие пытки.
Этому промедлению — истинной причине моего ужаса — я был обязан своим спасением.
Если бы Ван Бек был более импульсивен, если бы расчет не был органичным элементом всех его поступков, даже самых сильных и глубоких, мое приключение и существование, несомненно, нашли бы свой конец в глубине невидимого ночного Китайского моря.
Ван Бек мог сделать лишь шаг, протянуть руку, разжать ее — и я упал бы, как мешок, в туман.
